воскресенье, 13 декабря 2015 г.

Почему у нас университетских курсов по качественным методам в социологии так много, а владеющих этими методами так мало?



    Этот вопрос с удивительным постоянством задают мне участники из числа преподавателей вузов, которые приезжают на  «кухтеринские» курсы по качественным методам в Научно-образовательном центре ИС РАН.

     Попробуем разобраться, в чем суть   проблемы.
Начнем с первой части вопроса: «Почему университетских курсов по качественным методам так много?» Уточним, что здесь речь идет о «качественном» разнообразии учебных планов содержания курсов, об их различиях по  методической разработке.

    Во –первых, задумаемся над тем, хорошо ли это или плохо?  Можем ли мы радоваться, что каждый преподаватель разрабатывает свой собственный курс по обучению качественным методам?

 Наверное, да, если этот преподаватель является специалистом в данных методах исследования, имеет достаточный опыт проведения индивидуальных и групповых интервью, наблюдений, владеет методами анализа качественных данных, подготовкой отчетов и презентаций.
Кроме того, хорошо, если из публикаций известны и признаны научным сообществом результаты его исследований, выполненных с применение методик, которые включены в программу курса.  

   Но и это еще не все, у него должен быть «метод по обучению методу» как система способная «книжные знания» перевести в умения и навыки ими пользоваться на практике. Как правило, это система состоит из непростого сочетания теоретических знаний о методе  с заданиями, упражнениями, тренажерами по формированию и развитию навыков применения метода в конкретном исследовании.  Это последняя часть представляется мне  особенно важной, так как блестящий исследователь может быть посредственным или «никаким преподавателем» и наоборот.  Даже его публикации на тему качественных методов исследования или обучения этим методам не гарантируют успешный результат. Лучше всего судить по его ученикам, которых ему удалось обучить тому, что он сам умеет и которые пошли дальше него.  

   Вероятно, у меня  получился идеальный портрет «профессора-исследователя», который единичен не только у нас, но и во всех университетах  мира, даже с гордым названием «исследовательских». Из этого следует, что попытка скопировать содержательную часть программы их курса может получиться только у их же учеников, т.е речь идет о необходимости наличия  «школы».

   Доказательством служат великие «системы» обучения актерскому мастерству, например, система Станиславского, которая растиражирована по всему миру и прежде всего его великими учениками.  К слову сказать, они создали свои собственные системы и школы, большинство из которых довольно далеко отошли от «оригинала».  Хочу особо подчеркнуть, что таких систем сегодня не так уж и много, но именно они лежат в основах университетских курсов различных «школ искусств», являясь своеобразным профессиональным  стандартом качества обучения.

    При ином раскладе, когда преподаватель курса «по методам» не имеет вышеперечисленных компетенций, разнообразие содержательной части курсов качественных методов я бы оценивал скорее, как негативную тенденцию.  Хотя бы по тому, что часто все заявленные в «курсах» методы исследования , которым университет берется обучить студентов, не под силу освоить даже самому универсальному преподавателю.  Поэтому в результате можно ожидать только овладение общей информацией о методах, но не овладения специфическими навыками его использования, т.е. актуальна опасность распространения эпидемии «культа карго».

   Но  вторая часть вопроса меня занимает куда больше, потому что  я знаю достаточно коллег, которые являются  признанными мастерами в применении качественных методов. Педагогических способностей у них тоже не отнять, да и способных учеников хватает, а вот университетский  курс, который бы обеспечивал устойчивый средний результат, как, например, у «количественников», мне не известен.

 Моя гипотеза в том, что сегодня мы еще не имеем «системы» по обучению качественным методам исследования достойной университетского курса, если подходить к этому понятию с позиции качественной профессиональной подготовки социолога («не для справки»). 

    В чем причины? Их много, но я бы выделил три:
1. Методологическая. Не решены проблемы необходимого для обучения уровня формализации процедур качественного исследования. Например, наиболее болезненными точками являются: выборка, схемы качественного анализа, выдвижение и проверка гипотез, выбор теоретических рамок, алгоритмов создания «пустого пространства» (безопасность, заинтересованность, сотрудничество) для исследовательских интервью. Конечно, это подготовка к наблюдению, ведения полевых записей, тестирования инструментария  и групповая работа над программой исследования, его результатами и ошибками.  Без этого трудно создать базу для  формирования необходимых навыков – основу мастерства исследователя. Но, когда получается, то результат сразу виден, примером тому наша «8-ми оконная модель выборки для исследовательского интервью», как образовательная технология для формирования навыка создания выборки  в качественном исследовании.

2. Дидактическая. В существующих «курсах по  обучению качественным методам», с которые мне удалось ознакомиться,  игнорируется психологические механизмы формирования поведенческих навыков.  Дело в том, что специфические навыки применения инструментов исследования  можно сформировать только по достижению необходимого уровня развития неспецифических навыков. Например, критико-аналитического мышления, методической рефлексии, умения работы в группе, последовательности в действиях, «социального интеллекта», беспристрастности.  Стоит задача создания «системы», которая содержала в себе образовательные технологии, заточенные под формирование и развития как специфических, так и неспецифических навыков. У нас уже есть ряд удачных упражнений и тренажеров, которые решают эти задачи, но их нужно в разы больше и более приспособленные к вузовскому формату. Адаптация к учебным программам факультетов социологии наших образовательных технологий ("длинных столов") происходит с большим трудом, даже, когда результаты говорят сами за себя. Например, года три назад "школа-студия" в Шанинке, где "тематическими ведущими" были Е. Варшавер и А. Рочева провела  вместе с магистрантами Шанинки известное сегодня  многим специалистам исследование механизмов формирования этнических сообществ мигрантов из Средней Азии в Москве (известное хотя бы по ответу на вопрос:"Возможен ли в Москве "киргизтаун"?).  В процессе работы наша "система" вошла в  конфликт с другими предметами курса, прежде всего теоретическими, т.к. студенты много времени проводили "в поле" и за "длинными столами", формирую исследовательские навыки разработки дизайна исследования, владения методами наблюдения , интервью и анализа результатов. 
Это проблема несовместимости "школы-студии" с программами  традиционных курсов университета, как мне известно,  ни по затратам учебного времени, ни по количеству студентов (численность 5-7 чел.) не решена у нас нигде. Я склонен предположить, что либо нужен иной формат "щколы-студии", а именно в виде университетского курса синхронизированного с учебными планами факультета, либо надо идти по привычному пути создания "чего-то  факультативного", либо существовать "при университете" в виде "лаборатории", "центра" и т.п.

3. Генетическая. Этот фактор я бы назвал «эффектом большого скачка».
Исторический анализ возникновения систем обучения видам деятельности, которые с трудом поддаются формализации, показывает, что прежде чем  «дорасти» до университетского курса, они проходили стадии «мастерской» и «школы-студии». В нашем случае    это аналогично лаборатории, где опытный исследователь («мастер метода») проводит исследования с помощью своих сотрудников, не ставя специальных задач по их обучению. Они перенимают его техники  в процессе участия в исследовании в формате наставничества, как бы «из рук в руки». Если у мастера в процессе этого наставничества возникает определенная технология обучения («авторский подход»), стабильно появляются способные ученики, то это может дать импульс к созданию «школы-студии», где задача «научить» ставиться наравне с задачей «создать», получить результат исследования. Но весь процесс обучения по –прежнему строится не на учебных примерах, а в процесс решения  реальной исследовательской задачи.
     По прохождению этих стадий проходит довольно много времени пока  появиться  формат обучения, который можно интегрировать в учебные программы университета.  Здесь усилий «мастера», явно не достаточно. Такую вещь может сделать только сам «университет» при своей сильной заинтересованности, как это произошло со всеми «системами» в области искусств, а в некоторых случаях  и науки, когда вокруг «ученого с именем» создавали институт, базой которого являлась его «школа» и ее ученики.

В нашем образовательном пространстве мы видим «большой скачек», когда минуя «мастерскую» и «школу-студию», где можно набраться опыта работы с данными методами и познакомиться с технологиями формирования специфических и неспецифических  навыков, ППС берется «читать» методные курсы. Результат этих попыток, за редким исключением, по сути, снимает вопрос,  "почему курсов по качественным методам много, а «качественных» исследователей мало", делая его  риторическим. 


P.S.
Этот анализ возник у меня на основе опыта нашей «Школы –студии полевого исследователя –качественника» и ее попыткам интегрироваться в университетские программы «Шанинки», ВШЭ, РАНХ и ГС.  В наступающем  году ей исполниться 10 лет. Эта дата стала возможна  благодаря ее талантливым ученикам из разных городов нашей страны от Калиниграда до Владивостока, а также из Казахстана и Узбекистана. У меня есть  все поводы гордиться ими, когда я держу в руках их статьи или слышу выступления на конференциях.  Конечно же «школа-студия» никогда бы не смогла переступить порог вузов без помощи   университетских коллег, которые тратили свои силы и время, пытаясь приспособить наш «неформат»  к образовательным программам своих социологических факультетов. Они приглашали и продолжают приглашать меня на мастер-классы, проявляя удивительную стойкость, изобретательность  и преданность ценностям науки и образования в том мире Кафки, в который, хотелось бы ошибаться,  превращается для меня наше «образовательное пространство». Отдельное спасибо редакторам наших ведущих  социологических журналов, без которых мы не смогли бы поднять  культуру текстов в нашей школе.  А уж вклад моих товарищей по профессиональному цеху и моих друзей из питерского и иркутского ЦНСИ, из московского ЦСПО ,  Саратова, Самары, Волгограда, Ростова, Екатеринбурга, Новосибирска, Томска, Благовещенска, Тюмени и других городов, переоценить невозможно. С их помощью методология «длинного стола» моего учителя Теодора Шанина стала системой по «производству качественного исследователя  в процессе исследования» и "собственно, "школой студией полевого исследователя-качественника".


Поздравляю от всей души вас всех с наступающим Новым годом! Желаю здоровья, творческих удач и благополучия.  Верю, что все вместе мы «докрутим» нашу «школу-студию» до университетского курса.

воскресенье, 15 ноября 2015 г.

Зачем противопоставляют качественные и количественные методы исследования?



В исследованиях социальных систем хорошо известно, что если поведение субъектов выглядит как иррациональное, неадекватное или непродуктивное, то за ним стоит совершенно рациональная система объективных и субъективных факторов, которые его воспроизводят.

Например, поведение человека, который открывает пачку сигарет, на которой написано, что курение убивает, да еще для наглядности изображены ужасные последствия вредной привычки, выглядит со стороны абсурдно, если исключить стремление к суициду.

Однако, исследование причин потребление табачных изделий заядлыми курильщиками, откроет для вас  рациональную систему факторов, которую можно называется «вторичная выгода».  Назову только несколько из них:
1)      знание, что курение убивает недостаточно для изменения поведения, необходима безусловная вера в это знание. Замените слово «курение» на «крысиный яд» и сразу  можно убедиться, что желающих проверить достоверность надписи на таре резко убавится;
2)      психофизиологические факторы, которые выражаются в объяснительных и оправдательных высказываниях. Например, «курение успокаивает нервы», «снижает вес», даже «служит профилактикой ОРЗ» (видимо по аналогии  «дышать на паром»).
3)      социальные факторы, например, принятые в данной культуре нормы и ритуалы, связанные с курением. Так, «перекур» - только для курящих»,  паттерны ритуального общения («давай перекурим», «выйдем, покурим»).  Конечно, это известные всем навязанные рекламой или образцами искусства позитивные установки на потребление табачных изделий.


Что же «рациональное» воспроизводит многолетнею и непродуктивную дискуссию на тему достоверности, научности, объективности массовых опросов,  интервью, наблюдений, фокус-групп, современных способов получения данных с использованием информационных технологий, причем, не каждого метода по отдельности, а именно, в сравнении.  Почему нельзя успокоиться очевидной мыслью, что выбор метода определяется целью и задачами исследования, имеющимися ресурсами и навыками его применения? Это упорное сравнение еще и заставляет задуматься, потому что в большинстве случаев в решении исследовательских задач  используется количественно-качественный подход, особенно, при изучении новых объектов или понимания причин изменений в уже нам известных.

Итак, у меня очередной «длинный стол» и очередное утверждение участников, что «только массовый опрос может дать достоверные данные о ….», а качественные методы, это «разведка перед ним», «пилот гипотез, инструментов опроса», уточнение выводов «основного» исследования и наоборот, «люди не искренни в опросах», интерпретации «цифры» притянуты  за уши», "это не научный подход, а бизнес или политика" и проч.   

Ставлю перед участниками чашку кофе, которая пришлась к стати и прошу провести «постановку» исследования на предмет, что определяет его «крепкий, бодрящий насыщенный вкус» и «тонкий аромат настоящего кофе». Те у кого, по выражению Маяковского, «в горле застряли английского огрызки» (читай химии), сразу начинают строить исследование на базе  того, что Теодор Шанин, в наших проектах,  называл «количественно-качественным интерфейсом», т.е. двигают гипотезы, что «крепость и бодрость» зависят от концентрации кофеина, тонкий аромат от количества синтетических ароматических добавок и т.д. и т.п.  Иной раз создается впечатления, что передо мной сидят баристо.  Потом к «химикам» присоединяются «лирики», которые начинают разбирать качественные «ингредиенты» рекламы кофе и количественные параметры ее интенсивности для «ментального эффекта» на различных носителях этой рекламы.  Т.е. погружаются в сферу своей профессиональной компетенции гуманитарного исследователя. Никто не замечает, что никто из участников не говорит, что достаточно узнать, что в напитке  «много кофеина» или только узнать «сколько» ложек "кофе" положили в чашку, понимая, что кофе бывает разным. Как-то никто не спорит, что надо и определить, что значит для потребителя слово «бодрящий» и знать сколько раз его надо произнести, чтобы он в это смог  поверить.

Вопрос к группе о том, «что это было» до нашего разбора примера с кофе, начинает поворачиваться в дискуссии из другой перспективы, причем удивительным образом, повторяющим алгоритм казуальной атрибутики с курением. Сравним: 1) неполное знание о возможностях и ограничениях метода  или неудачный опыт его использования»; 2)  особенности мышления и навыки («цифра успокаивает нервы», что нельзя формализировать – не наука», отсутствие навыков использование комбинированного подхода, сила привычки, «все опросы врут, процентами можно крутить, как выгодно»; 3) социальные факторы, например, принятые форматы презентаций результатов исследования («социологи подсчитали», «по данным опроса ВЦИОМ»), традиционное недоверие к субъективизму исследователей («журнализм»), институциональные факторы «мифа о методе» («ВАК не пропустит», «редакция не примет»), хотя это часто не соответствует действительности.   

Выход из этой ситуации мне видится в практике использования комбинированных методов исследования и продвижения этого опыта в профессиональном сообществе на разных уровнях: от тематических конференций, методических публикаций до специфических программ обучения навыкам применения комбинированных методик до формирования внешних и внутренних заказов на исследования с «количественно-качественным интерфейсом».    


       

пятница, 30 октября 2015 г.

Методическая рефлексия. Способы формирования и развития.


    Методической рефлексия для исследовательской работы это как контрольная лампа на пульте охраны, функция которой в своевременном оповещении, что на объекте «все нормально» или «возникла нештатная ситуация».

   Ритуальные призывы «постоянно заниматься методической рефлексией», «работой над ошибками» и проч., сходны с благим пожеланием быть «эмпатичным», «самокритичным» и т.д. Поскольку для отклика на этот призыв недостаточно понимания важности, недостаточно знаний о методах и их применении.  Безусловно, затруднительно  «рефлексировать»  по тому, о чем  имеешь слабое представление. Осознанность (mindfulness) того, что ты делаешь, как ты это делаешь, в чем смысл этого и почему у тебя получается или не получается,  базируется на сравнении с методическими «образцами» подходов к решению сходных исследовательских задач.
Но, если знание о методе  можно построить как пирамиду из «кирпичей», прочитанных статей, монографий и учебников «по методам», то методическую  рефлексию как осознанность своих действий, можно только «выращивать», т.к. это  есть умение, навык.

  Лично мне помог предметно осознать этот факт  детский спектакль в театре Армена Джигарханяна, где мой сын –актер исполнял роль «Зайца».  В актерской среде считается, что вызвать симпатию детей к актеру не менее трудно, чем вызвать восхищение взрослого зрителя, которое выражается в молчаливом и сосредоточенном внимании к его игре, аплодисментах и букетах цветов. Маленькие дети – существа непосредственные, без «взрослых» социальных фильтров, эмоции и чувства выражают спонтанно и искренне. В труппе театра того, кому дети дарят свое внимание и восхищение актерским искусством,  называют в шутку «повелителем детей».  «Повелителя детей» среди актеров опознают по количеству  подаренных ему детьми их любимых игрушек, с которыми они часто  приходят на спектакли.   У моего «зайца» в гримерке на столе была внушительная коллекция из кукол, машинок, мишек, динозавров и других неизвестных мне монстров и сказочных существ.

    Ребенок до 5 лет из-за неразвитости социального интеллекта не может разграничить  свои и чужие мысли и желания. В его восприятии то, что он любит, должны любить и другие. Он дарит то, что является для него непреложной ценностью – любимую игрушку. Взрослый следует другой логике – логике норм и традиций, «правил приличия» в выражении своих чувств. Он дарит цветы или то, что, как ему кажется, будет приятно получить другому.  Бывает и взрослый превращается в «ребенка» и дарит в знак внимания дорогую ему вещь, которая может превратиться в «бесполезный подарок» для «одаренного», если тот не знает о «подлинной ценности» этой "ненужной" ему вещи. Но, если он по достоинству оценил подарок, его символическую ценность и хранит как реликвию, то  это и есть проявление навыков рефлексивности. Это умение субъекта всегда стараться понять  смысл того, что  с ним происходит и почему это происходит именно так. Это понимание того, что «другие – это другие».

 Можно сравнивать недоразвитость методической рефлексии исследователя с недоразвитостью его «социального интеллекта» и эмпатии как неумении «поставить себя на место другого» или обвинять в инфантильном эгоцентризме как уверенности, что «весь мир вращается вокруг меня», но что это дает на практике? Мало чего.

    Методическая рефлексия – это не гаджет, не программа, ее не установишь и не подключишь, к своему «устройству».  Это практика на конкретных примерах, осознанное специальное обучение и лучше под присмотром опытного наставника, который не учит, но у которого можно научиться, перенимая пережитый им опыт методической рефлексии и умеющего своевременно вносить коррективы в поведение ученика.

    Впрочем, это также относиться к формированию любого навыка, который накладывается на привычный образ действия. Вы, раз научившись кататься на велосипеде, через 20 лет сможете на нем хоть как-то проехать.  Но, выучив иностранный язык, не практикуя его в иноязычной среде, вы забудете его очень быстро.   Методическую рефлексию надо формировать специальными упражнениями и постоянно тренировать, как тренируют тело, осознавая, что у вас есть привычки, которые будут ей сопротивляться.

   Например, после анализа транскрипта своего интервью с клиентами банка, один из участников нашего "длинного стола", который занимается продажами финансовых услуг в банке, отметил, что вместо задачи выяснения потребностей клиента и его способа оценки доверия и надежности банков, через короткое время перешел к " продажам" услуг своего банка, разъясняя их преимущества, пытаясь вызвать интерес к ним респондента, хотя в цели и задачи исследования это не входило. Более того, ведущий предупреждал об возможности "скатывания" в привычное русло бытовой беседы или "профессионального общения", будь то "продажи", "консультирование", "обучение", "дознание" и проч.  Последующие интервью показали, что проявление приемов беседы  "продажника" взяты под контроль, т.е.  сформировался новый навык.  

   У нас в школе-студии есть несколько тренажеров для развития методической  рефлексивности, например, «думаю-чувствую-делаю», основанного на подходе К. Роджерса, «полевой дневник исследователя», «методическая триангуляция за «длинным столом» с применением концепта «двойной рефлексивности» Теодора Шанина, упражнения «ключ к респонденту» и «молчащий клиент».  

   Однако, если говорить в отношении методической рефлексии конкретно для исследователя, то  есть еще один навык осознания своего методического опыта, неразвитость которого может привести к тщетности всех усилий. Это навык беспристрастного восприятия происходящего во вне и внутри исследователя.  Это не значит, что нужно отключить свои эмоции и чувства, расщепить свою личность  на две части: исследовательскую и обывательскую. Это и не получится без клинического расстройства психики.  Но это означает, что нужно осознавать и научиться контролировать свои желания и эмоции в процессе исследования. Известно, что если очень хочешь доказать гипотезу, то найдешь нужные доказательства, а если очень хочешь для объяснения феномена использовать любимую теоретическую рамку, то «притянешь ее за уши», несмотря на ее неадекватность в данном случае. 

    Барух Спиноза считал, что ученый должен не плакать и не смеяться, а понимать. Т.е. подтверждение и опровержение гипотезы в восприятии исследователя имеет одинаковую ценность и является триггером для понимания причин такой ситуации.  Это сложный навык, поэтому малоопытные исследователи, прячутся за тезисом, что качественный метод позволяет  обойтись без гипотез, и не проверив, можно благополучно их забыть, потому что они «по ходу не понравились».  Исследователи с опытом, говоря, что у них «нет гипотез», имеют в виду, что те гипотезы, которые у них есть для ответа на ключевые вопросы исследования, вряд ли достойны проверки, надо искать другие. 

   Тестом на проблемы с методической рефлексией является подробный вопросник, за которым по утверждению автора, не стоят гипотезы, а вопросы возникли из чистого желания спросить, «потому что это интересно и это и то, а потом уже будем анализировать».  Конечно, бывают способные дилетанты, которые могут таким образом решить задачу, но тут уж вы сами оцените шансы на успех предприятия.

    В остальных случаях, опять возвращаемся к рутине тренировок и наработки практического опыта рефлексии, не убоявшись того, что пока ты «семь раз отмеряешь», другие давно уже отрезали. 



среда, 28 октября 2015 г.

Где социолог-исследователь и где социолог –ученый?



       На наших «длинных столах»  перманентно возникает дискуссия, суть которой в попытках построить вертикальную иерархию социологов по признаку их значимости в нашем цеху.

Как-то я пропустил момент, когда понятия исследователь и ученый начали разводиться по двум «кастам», где «высшая» - это «теоретики» («те, кто занимается настоящей наукой») и «низшая» - «полевые исследователи», которые обречены добывать  факты для их последующего осмысления  «учеными». 

Если несколько утрировать позиции участников дискуссии, то первые работают с «текстами», поскольку в их представлении «реальность – это текст», которые они пропускают через «классические тексты» отцов-основателей, творчески перерабатывая концепты предшественников, осуществляя различные «интеллектуальные маневры» и «повороты темы». Это требует свободного владения «классическими формами социологического знания» для пересмотра устоявшихся концепций в свете новых фактов с помощью «социологического воображения», крепкого знания теоретических работ классиков социологии и исследований оригинальных современных авторов.    

Вторые, те которые «полевые исследователи», могут быть не слишком обременены знанием оригинальных текстов классиков, да и глубокое понимание различных концептов социологии им ни к чему. Т.к. это может сделать их пристрастными, замутить «чистый взгляд ребенка», повредить «механизмы смены фокуса», приведут к искушению подгонять факты под известные объяснительные парадигмы и интерпретации. Иначе говоря, если первые – это «инженеры-конструкторы», то вторые – это «техники-ремесленники» с объемом знаний выпускника ПТУ, а в лучшем случае техникума.

Исходя из этого,  делается вывод в духе средневековой схоластики, что исследователь может не быть ученым, что само по себе, безусловно, правильно. Действительно, «собиратели первичных данных» - это не всегда ученые.

Засада здесь в том, что классический «схоласт» не остановиться на этом, а задаст следующий вопрос: «А может ли ученый не быть исследователем?»  В том смысле, что сам не занимается сбором «простых фактов», а занят исключительно кабинетной работой по их интерпретации и анализу вторичных данных.  

Ответ и здесь положительный. Может.   Примеры есть.  Но кто это? Ответ нашего «длинного стола» был один: «только в порядке  исключения». Это индивиды, которые обладают «искусством вытаскивания буквально из всего», что видят и слышат, читают и т.п., социологического знания в виде концептуальных объяснительных моделей социума.

Но как они это делают – загадка, выделить из их искусства элементы ремесла, которому можно обучать на факультетах социологии, может кому-то удается, но я таких примеров не знаю. А хотел бы. Есть примеры передачи «искусства» с непредсказуемыми результатами от учителя к избранным ученикам, которых они сами же и «избирают».   
Это было всегда, когда речь идет об «искусстве», так и будет и дай Б-г, чтобы ничего не изменилось.

В большинстве случаев, освоение классической формы без попытки самостоятельно повторить логику классического  исследования с использованием  конкретного концепта, будь то, к примеру,  «социальный капитал», «габитус», «аномия», «идеальный тип», «горизонты типичности» и проч., приводит к иллюзии понимания. Вопрос: «Как можно творчески развивать то, чего не понимаешь?»

Без процедуры копирования «старых мастеров» для освоения элементов профессионального ремесла, не обходиться ни одна сфера деятельности, даже самая творческая, например, живопись, литература, музыка,  театр.

Без опыта самостоятельного исследования  в классической форме, включая самостоятельный сбор первичных фактов, в большинстве случаев мы можем наблюдать развитие навыков спекулятивного теоретизирования, которые как раз и препятствуют «творческому переосмыслению устоявшихся концептов в свете новых фактов». Потому что нет собственных представлений, как эти факты получены и как их интерпретируют в реальности в зависимости от метода сбора и анализа «первички».  

По своему опыту я помню, что моя самостоятельная попытка «рассматривать социальные факты в качестве вещей» по Дюркгейму, привела к необходимости обращения к первоисточнику, который я стал воспринимать совершенно иначе, чем когда его «проходил». Потому что я «на своих пальцах» понял, что ничего не понял, как это возможно сделать.

То же самое происходило с концептами «социального поля» Бурдье, «социальными конструкциями второго уровня» А. Шютца, когда я в «крестьянском проекте Теодора Шанина» попытался увидеть, как респонденты «предварительно избирают и объясняют свой мир, который потом воспринимают как реальность своей повседневной жизни». Это очень помогло в наработке навыков различения социальных установок в вербальном и невербальном поведении, усилило объяснительную часть нашей работы.

Впрочем, об успешных и неуспешных попытках усвоения ремесла исследователя через копирование «старых мастеров», вы можете составить свое собственное  представление, заглянув в нашу с Е. Ковалевым книжку «Качественные методы в полевых социологических исследованиях», которая была написана на материале «шанинских»  социологических экспедиций с 1990 по 1998 гг. и была издана в 1999.  На эту форму усвоения методов исследования  обратила свое внимание в предисловии к книге О.М. Маслова, это видно по моим наивным попыткам «приспособить классиков» к полевому исследованию, по забавной интерпретации их концептов в главе по экскурс в историю качественных методов.  

В своей "школе -студии" мы реализуем этот подход "самостоятельного исследования по логике классической формы". Есть удачные примеры, есть и неудачные.  Однако мои попытки интегрировать его в вузе столкнулись с высокими барьерами, связанными с учебными планами, формами занятий, стандартами и нормативами, вопросами мотивации преподавателей и студентов. В плане факультатива, мастер-классов, т.е. всего неформатного - проблем нет. Но попытка поставить "длинные столы" наряду с лекциями и семинарами, пока относительно получались в Шанинке и РАГХиГСе, благодаря доброй воли администрации. 
Возникает гипотеза, что и не надо пробовать.
  Буду благодарен, если узнаю о таких прецедентах в ваших вузах.



вторник, 6 октября 2015 г.

VIII Байкальская международная школа социальных исследований : «Зачем козе баян?»



    В конце августа 2015 г/ состоялась очередная Байкальская школа социальных исследований, которая собрала вместе музейщиков, кинофотодокументалистов, библиотекарей, журналистов, социологов, антропологов и этнографов.   Смелый замысел этой школы воплотился в ее названии - «Исследовательская стратегия в документалистике, научной прозе и музейных экспозициях: трудности и опыт решений».

    По сути,  эта школа создала оживленный перекресток науки и искусства с "правилами движения" в виде правил различных форматов, от лекций и мастер-классов, до открытых лабораторий и круглых столов. В центре  дискуссии на моем мастер-классе был поставлен вопрос о возможности и необходимости интеграции социальных исследований в музейном, библиотечном деле, журналистике и в работе фотографа или кинодокументалиста. 

    Из всего того, что  важного  и интересного  произошло на этой Школе, которая, на мой взгляд, разительно отличалась, от всех «школ», которые затевал Иркутский ЦНСИ и куда меня приглашали для проведения мастер-классов по методам исследования, я бы хотел выбрать именно этот исследовательский аспект.

   Как представитель Шанинской исследовательской школы с его кредо,  что «иное всегда дано»,  задаю участникам моих занятий традиционный вопрос: «А зачем вам в вашем деле нужны данные социологических исследований, не говоря уж о том, чтобы их заказывать или проводить самим?»  Поскольку атмосфера была расслабленная и доверительная, то часть аудитории, немного смущаясь, но вполне определенно заявили, что «не для чего».

    Иными словами мне было ясно дано понять, что их «козе» мой  «социологический баян» не нужен, а если и понадобиться, то своих «цеховых» инструментов вполне хватает. Вначале я подумал, что мы просто разговариваем на разных языках, что под исследованием понимаем разные вещи, но по мере обсуждения стало понятно, что проблема гораздо глубже.

    Скажу сразу, что речь не шла об исследовательской работе, которую проводят библиотеки и музеи, когда готовят выставки и экспозиции, изучают раритеты и т.п. Или ту, которую проводят  журналисты, документалисты, фотографы перед репортажем, подготовкой статьи или съемкой, в ее процессе и после его завершения. Имеется в виду вопрос о том, нужно ли им знать аудиторию и ее запросы,  для которой предназначены их творения. Причем, не важно, для чего эти знания нужны, для бескорыстного  представления о «своем зрителе» или конкретных маркетинговых целей.  

   Усугубив до крайности этот вопрос, мы рискуем вызвать зловещий призрак «междисциплинарного подхода», который требует не просто «посмотреть глазами историка, социолога, психолога, экономиста и проч.» на проблему , а иметь знания и навыки грамотного использования методов исследования этих дисциплин, отчетливо осознавая, что наука – это не объект , а метод исследования.

   Иначе говоря, что если библиотекари и музейщики будут распространять «анкету посетителя» в наивной надежде, что «посетитель» способен сформулировать «мотивы» интереса к музею или библиотеке, а потом, учтя  «пожелания», записанные в анкете или высказанные в интервью, получат поток желающих прийти в храмы культуры и искусства, то их ждет большое разочарование в «методах смежных наук».

   Дело в том, что к примеру, фокус- группа из 12 участников  популярного мероприятия « Ночь в музее», не объяснит вам, почему 2/3 его посетителей никогда не будут ходить в музей «днем» и как это можно изменить. Тем более, не даст вам достоверного знания о том, что думают жители города об этом мероприятии и о музее в целом. Потому что она предназначена для другого. С ее помощью вы сможете увидеть механизмы формирования мнений и установок на посещение музея, получить представление о том, насколько эта активность  является ценностью в их сознании. Потому что респонденты, обычно, говорят о том, что они «хотят здесь видеть», а для построения стратегии развития музея вам надо понимать, что им «нужно на самом деле». А это уже задача самого исследователя и «анализ анкет» - только часть исследования этого вопроса. 

Значит, для освоения междисциплинарного подхода нужна сильная мотивация, а с ней как раз серьезные проблемы.  Уникальная для меня возможность обсудить вопрос: "А зачем козе баян?»,- в реально «междисциплинарной» аудитории  дало понимание, что проблема (или ее важная часть) находиться в представлении о практической ценности такого рода знания и исследовательских навыков для моих слушателей.


Рискну представить некую классификацию участников  мастер-класса по основанию «полезность проведения социального исследования своей аудитории» по итогам наших встреч:

  1. Те, кто на основании своего многолетнего опыта «знают, что народу надо», в курсе того, что «работает или не работает» у коллег в их профессиональном сообществе. Т.е. это тотальная установка на то, что "не музейщик, не библиотекарь, не фотограф" не способен понять проблему и тем более найти адекватные решения. Интерес появляется тогда, когда быстрые изменения среды не позволяют опереться на опыт или здравый смысл, но он еще далек от «междисциплинарного сотрудничества».
  2.  Те, кто считает, что это долго и дорого, а в результате получат то, что без исследования знали. Установка на то, что «нет денег», похоже на старый анекдот, где сын просит отца купить «чупа-чупс», а тот выкатывает неотразимый аргумент: «У нас нет денег на чупа-чупс. Деньги только на водку».  А то, что «нет результата» - следствие травматического опыта, личного или знакомых. Есть такое к сожалению.
  3. Те, кому нужно исследование «для получения гранта», читай «для галочки». Когда «проведение исследования» - это часть условий получения финансовой поддержки, то не о какой «междисциплинарности» говорить смысла нет..
  4. И, наконец, те , у кого вместо исследований есть "развитая интуиция», «божий дар» и проч. магия.  Действительно, многие успешные представители сферы культуры могут обойтись без социальных исследований, т.к. с помощью своего таланта способны почувствовать социальный заказ, «то, что зрителю сейчас надо», безошибочно выделить  типичного «героя своего времени».  Предложение сделать «инстинкт знанием»  создает опасения, что можно только испортить этим свой «дар».  Некоторые считают, что надо просто творить, без конкретного замысла, без представления о том, кому это нужно, для кого предназначено и проч., мол творец, если сотворит "искусство" - это, рано или поздно, но обязательно  найдет своего почитателя. 
Безусловно, здесь есть своя правда.  Можно оказаться в положении многоножки, которую попросили объяснить секрет синхронизации работы сотни пар ног. Она не смогла сдвинуться с места.

Я уже писал в блоге о продолжении этой истории, когда инстинкт становиться знанием и какие возможности это открывает. Но, как ни парадоксально, но именно они наиболее открыты для междисциплинарного подхода, т.к. обладают навыком рассматривания предмета своего творчества из разных перспектив и имеют развитое чутье на полезные знания и навыки для своего дела. Например, мой тезка, фотограф из Питера, который представлял фотопроект «Невидимые города» (бывшие моногорода), заинтересовался нашими методическими возможностями исследовать проблему, как  сознание посетителя выставки фоторабот, который рассматривает вроде бы  «видимое» (фотоснимок) воспринимает его как реально «невидимое» в своем  повседневном опыте, в своем  жизненном мире. Какие ассоциации и, возможно, активности генерят такие выставки для тех, кто живет в этих «невидимых городах» и для тех, кто о них ничего не знал раньше.

В этом случае остается лишь доказать потенциальную и реальную полезность своего подхода.

Хочу поблагодарить всех участников и организаторов VIII Байкальской  школа социальных исследований, которые  так щедро познакомили меня со своими профессиональными мирами.
  



пятница, 25 сентября 2015 г.

Психологизация и социологизация в логике в маркетингового исследования



      Когда, практически подряд, у меня в трех разных  исследованиях произошло столкновение  с необходимостью развести социологический и психологический подходы, которые лежали  в основе стратегии производства данных исследований маркетингового характера, то возникает  чувство утраты общего языка в исследовательской группе.  В нашем методе «длинного стола» при производстве исследования значению языка,  котором мы пытаемся описать и объяснить изучаемый феномен, понять друг друга и «поле» в широком смысле слова, придается центральное значение.  У тут, возникли сложности в вопросе, какое исследование мы проводим, социологическое или психологическое в плане внутренней логики его построения и применения соответствующих  методов.

  Использование одновременно психологических и социологических терминов в коммуникации и текстах , не так безобидно, как кажется. Здесь работать «по умолчанию», полагая, что все понимают одинаково, что есть потребность, мотивация, драйверы поведения  и проч. , опасно, т.к. на полевом этапе и при интерпретации результатов, это умолчания проявит себя в известном «парадоксе начала», когда система на финише припоминает свое неудачное «начало», когда изменить уже ничего нельзя.  

     Если исходить из того, что наука- это не объект, а метод исследования, то маркетинг, который сам по себе не обладает собственными методами, а является прикладным приложением этих дисциплин,  представляет собой междисциплинарный подход для решения задач, связанных с потребительским поведением участников рынка. Хорошо бы еще при этом не забыть, экономику, антропологию, социальную географию, математику, методы, которых также представлены в инструментарии маркетолога.

        История вопроса, вероятно, уходит в начало 20-го века, когда социология стала вытеснять психологию из интерпретации причин того, что человек думает, чувствует, намеривается делать и реально делает, как индивидуально, так и в малых и больших социальных группах. «Наука о душе» была потеснена «наукой об обществе». Рядом с «спортивной психологией» появилась «социология спорта» и далее любая сфера деятельности стала «социологией» . Это похоже на анекдот, в котором китаец из любой вещи может сотворить еду, а еврей – фамилию.

         Для того, чтобы понять, почему субъект имеет данное  мнение или делает конкретный  выбор, не обязательно разбираться в его личной мотивации и потребностях. Не нужно копаться в том, определен ли образ его мыслей генами, воспитанием в семье, детскими травмами, индивидуальными особенностями психики и проч. онтогенезом с анамнезом , достаточно знать параметры социальной  среды, сложную взаимосвязь внешних факторов, управляющих этим поведением, языки коммуникации и дискурсы его использования, чтобы понять смыслы поведения и делать прогнозы.

     Как и предыдущий проект по «объяснению человека и общества» с т.з.  его универсальности, социология  показала свою несостоятельность. Причины системного кризиса общества в экономике, культуре, религии, праве, устройстве власти, национальных отношений, образовании и т.п. социология ни объяснить не спрогнозировать не смогла, как, впрочем, и другие дисциплины.  

     Однако, это не значит, что мы должны сурово отвернуться  от теоретического и методического арсенала психологии и социологии. Но методическая рефлексия здесь необходима.  У нас неплохо  сработал  следующий «сепаратор», который наглядно показал разницу между социологическим и психологическим подходом.
Задача из пула исследований с использованием  big data. Как узнать пол обладателя номера моб. телефона, если нам от провайдера доступны данные о том, когда были совершены входящие и исходящие звонки на номер и их длительность?  

     Психологический подход к решению этой задачи исходит из гендерных различий. Из стереотипа обыденного сознания, который знаком исследователю, что женщины говорят чаще и дольше, чем мужчины.

     Социологический подход исходит тоже из гендера, но не психофизиологии полов, а из наличия гендерных праздников в социуме, которые предписывают определенные ритуалы поведения. В нашей культуре таких имеется два – 8 марта и 23 февраля. Логично допустить, что соотношение входящих и исходящих на номер в эти дни будет значимо различаться.

       Понятно, что для данной задачи второй подход продуктивнее. Но в большинстве задач, с которыми мы сталкиваемся сделать такую сепарацию довольно сложно. Например, тема причин алкоголизма и наркомании и социальной реабилитации требует больших усилий, чтобы развести, где триггером болезни являются социальные факторы, а где психосамотические.  


   Но практика показывает, что отказавшись от методической рефлексии своих психологических,  социологических, экономических, исторических и прочих объяснительных моделей «картины мира», мы рискуем попасться в ловушку «парадокса начала».




вторник, 18 августа 2015 г.

Фабрикации ответов респондентов при бумажных опросах: ну и что такого?




      В профессиональной среде социологов о фабрикациях ответов респондентов анкетерами при массовых опросах , т.н. «заполнение анкеты на коленке», когда анкетер сам отвечает на вопросы анкеты, говорят мало, неохотно,  а вне ее,  практически  никогда.  Этот факт  можно считать верным симптомом болезненной и неустранимой проблемы  в любой профессиональной деятельности. К примеру,  точно так же представители помогающих профессий предпочитают уклоняться от обсуждений  «синдрома профессионального выгорания», гос. служащие  уходят от дискуссий по поводу коррупции, военные принимают  «дедовщину» в армии по умолчанию и т.п. Только в особых случаях  сами носители этих практик поднимают эту тему в своем профессиональном цеху  и только, «когда в лесу кто-то сдох»,  делают такие обсуждения публичными.

     Поэтому интервью  Дмитрия Рогозина в «Троицком варианте» (  11 августа 2015 года. ТрВ № 185, c. 4-5, "Гамбургский счет"), на эту тему, как мне кажется,  выпадает из  этого стереотипа, давно сложившейся у нас  профессиональной этики. Впрочем, автору это не в первой, его  призывы к методической  рефлексии и работе над ошибками инструментов исследования можно назвать его визитной карточкой.  Спору нет, без рефлексии любая наука ущербна, в т.ч. и социология.    Проблема только в том, что мы никак не выработаем у себя культуру этой рефлексивности, где в центре стоят вопросы почему у нас, что-то получается или не получается, тем более предпочитаем скромно умалчивать о собственных « ошибках».

И я бы, коллеги, скорее всего промолчал, так как не знаю, что с этим можно поделать. Наверное, тоже бы пожал плечами, подумав, ну, да,  все так, я  еще не такие факты могу привести,  ну и что  такого….., если бы не один парадокс, о котором Дмитрий, почти вскользь упомянул. 
 

Это ситуация,  когда сфабрикованные интервьюерами и не сфабрикованные ими данные совпадают.

    Это штука сидит во мне занозой с середины 80-х, когда я  проводил «опросы общественного мнения» в городе Энгельсе. У меня была армия анкетеров, около 1200 чел., все коммунисты с предприятий и организаций города, прошедшие инструктажи, занятия, с мозгами прошитыми партийной дисциплиной, сознательностью и ответственностью + дополнительными материальными и моральными стимулами (отгулы, премии и проч.)  В те времена, при всей сервильности социологии отношение к достоверности информации «для служебного пользования» было самое серьезное.  Помниться был лозунг: «Кто владеет информацией, тот владеет ситуацией». Это были не просто слова. То, какие проверки добросовестности анкетеров мы устраивали, наверно, могли присниться только в кошмарном сне, нынешним полстерам. Причина проста, о технологии массовых опросов у нас представление были смутные, но как выявлять «туфту» и наказывать ее производителей, если нужно, самые определенные, проверенные многолетней практикой партийных и служебных проверок.

     Так вот, как мы ни заряжали анкетеров ответственностью, как мы их ни стращали, все равно меня дурили, часть бланков анкетеры-активисты заполняли  сами. Правда, не в таких масштабах (до 40 %), который указывает автор, но это сути не меняет.   Хотя формулировки вопросов были еще те, но это компенсировалось «перестроечной гласностью», «новым мышлением», который вгонял респондентов в классическую аномию, когда отвечать «как положено» уже не обязательно,  а как иначе, еще не понятно.  Посему, влияние интервьюера на респондента было трудно переоценить. Даже  легкая улыбка на его лице, могла изменить мнение на противоположное, а подчеркнуто нейтральная позиция воспринималась как скрытая угроза и приводила к отказам от ответа. Не редко анкетеры вопреки инструкции не выдерживали и вступали в ожесточенные споры с респондентами, особенно этим отличались учителя и агитаторы, которым было сложно отключить свои профессиональные навыки.    


    Именно тогда, в середине 80-х, я обратил внимание, что большой разницы между «туфтовыми анкетами» и добросовестно собранными не было, когда это касалось актуальных вопросов жизни граждан и были отклонения, когда смысл вопроса выходил за рамки обыденного опыта респондента. Например, по отношению  к кооперации, аренде, «свободам»  расхождений не было, а по отношению к церкви, бригадным формам организации труда, частной собственности  – были.

     Практически не было расхождений, если интервьюер работал с относительно гомогенной группой ( заводские ветераны труда, молодые учителя, «партийно-хозяйственный актив» с высшим образование  в возрасте от 30 и до 45 лет). Этому феномену я позже нашел  объяснение.  Это концепт «культурной модели консенсуса»  А.К. Ромни, В. Батчелдера и С. Веллера . Суть его в том, что в каждой культуре, по их мнению, существуют разделяемые представителями этой культуры взгляды на мир, которые устанавливают некий консенсус по различным вопросам «картины мира», примиряя между собой носителей индивидуального жизненного опыта.    Это напоминает «общий тезис взаимных перспектив» А. Шютца с его идеей взаимного сжатия «смысловых полей» в результате «взаимозаменяемости точек зрения» и «совпадением системы релевантности» индивидов для возможности взаимопонимания в процессе общения.  С. Этран, Д. Медин и Н. Росс утверждают, на основании своего исследования по построению «модели консенсуса», что это число равно 10. С их слов, 10 информантов достаточно, чтобы «достоверно установить консенсус». Сходные результаты были получены Гестом, Бунке и Джонсоном , которые для своего исследования по теме репродуктивного здоровья  в ходе анализа  60 интервью   разработали 36 кодов. Они  утверждают, что 34 кода из всех 36 были получены после первых 6 интервью, а 35-й код появился после 12 интервью.


    Я это дело проверял на выборке героиновых наркоманов одного пола, возраста и практики потребления.  Всего было 37 интервью, кодов дебюта потребления героина было 11.  8 из них были получены при первых 5-6 интервью, а остальные 3 кода после 20-го.

Это означает, что интервьюер после 10 интервью в гомогенной выборке может сам заполнить оставшиеся анкеты и его «туфта» будет отличаться от «правильных» анкет не более, чем в 2-х случаев из 10.   


 Остается вопрос, а как происходит «угадывание правильного ответа», когда выборка не гомогенна? 


     У меня пока две объяснительной модели:

   Первая связана с личностью интервьюера, который достаточно долго занимаясь этой деятельностью становиться экспертом по тенденциям общественного мнения. Он обладает навыком работы на том, что в литературе носит название «работа на тонких срезах», т.е. непроизвольное обращение эксперта к собственной обширной специфической  базе данных, которая формирует безошибочное первое впечатление.

    Вторая идея связана с представлением, что общественное мнение – это мнение «лидеров общественного мнения», так называемых «Знатоков», мнению которых доверяют. Это могут быть что-то типа блогеров-тысячников, мнение которых, как правило,  всегда самостоятельно и интересно,  вызывает доверие и желание присоединиться. Чаще всего это  люди из ближних или дальних  кругов общения в живых и виртуальных соц. сетях. Так вот, опытные интервьюеры умеют выходить на таких «Знатоков» и представлять презентацию их позиции по обсуждаемому вопросу, как мнение большинства.

     Один из таких «интервьюеров –знатоков»  до начала опроса по Крыму сказал мне, что «зуб дает», что если бы он сейчас бегал по маршруту, то поддержка была бы больше 80%, а может все 90». (оказалось 86%). 

     Тогда я, помниться,  подумал, что если так и получится, то будет хороший тест на достоверность для  ФОМа и ВЦИОМА и их субподрядчиков по все России, которых они задействуют в опросе.  А моим коллегам туго придется, т.к. гораздо легче считать, что  феномен единомыслия россиян по данному вопросу - результат фабрикации данных, чем объяснять, какая реальность  стоит за этой цифрой.   





     

  








 [РЕД21]Почему ссылка на Рождественскую, а не на первоисточник?

среда, 15 июля 2015 г.

К вопросу об «эффекте интервьюера» в качественных исследованиях: «дружба как метод» в глубинных интервью.


     В качественных исследованиях дискуссия об  «эффекте интервьюера», как правило, строится вокруг поиска оптимальной дистанции в коммуникационном пространстве между интервьюером и респондентом. Сегодня я уже редко встречаю коллег, которые бы настаивали на возможности беспристрастности и объективности интервьюера, на реальной возможности его полной эмоциональной отстраненности от респондента. Скрывать свою точку зрения  по задаваемому  вопросу,  делать вид, что  не бывает  правильных или неправильных ответов и т.д.- это опасная игра в объективность, за которой чаще всего стоит неготовность к методической рефлексии и осознанию своей субъективности.  Впрочем, такая «объективность» может выступать как алиби для оправдания не понимания сути проблемы, сугубо исполнительской роли сборщика информации для заказчика, отсутствия заинтересованности в теме исследования и в респонденте.

    На другом полюсе этого пространства  находятся апологеты максимально возможного сокращения дистанции под девизом  "дружба как метод" в рамках «новой этнографии», которая отрицает саму возможность избежать влияние интервьюера, а вместо этого предлагает сейдмановскую схему «Я-ТЫ» (Seidman I. Interviewing as qualitative research: A guide for researchers in education and the social sciences ( 2013), Tillmann-Healy L. M. Friendship as method (2003), где профессиональные отношения переплетаются с "человеческими".  Проблема здесь в том, как избежать сокращения дистанции до "МЫ" , когда происходит не просто слияние точек зрения, а утрата исследовательской позиции в целом.

     Таким образом, оптимальная дистанция между интервьюером и респондентом определяется  его способностью сокращать переход отношений с респондентом в процессе коммуникации от эмоционально безопасного «Я- ВЫ  к дружескому «Я-Ты», при этом, стараясь избегнуть  переход в состояние «Мы», где интервьюер полностью выпадает из своей роли «инструмента исследования». 

     Безусловно, идея «управляемой интервьюером дистанции» является  хорошим подходом для получения достоверных данных в глубинных интервью, но, на мой взгляд,  не единственно верной.  Схема «Я-Ты» пришла из этнографических экспедиций, где их длительность – главный фактор перехода «служебных» отношений в «человеческие».  Попытки сократить дистанцию до «Я-ТЫ» при одноразовом интервью или даже повторным, могут быть  продуктивны только в специфических обстоятельствах, которые зависят от соответствующего общего контекста интервью. Например, это клинические интервью, где респондент сам стремится сократить дистанцию для установления доверительных отношений с представителем помогающих профессий.  Конечно, это случай, когда респондент и интервьюер включены в общую социальную сеть, знают друг друга. Бывает, правда редко, что  «проводник» , как-то особенно постарался, «перегрел контакт». Помню случай, когда высокопоставленный чиновник после двух- трех реплик при знакомстве и введению в тему, вдруг заявил, что «ему посоветовали быть с вами откровенным» и, действительно, предоставил информацию «для служебного пользования», старался сократить дистанцию общения до «я-ты».  Но, в данном контексте я был, скорее, не социологом , а представителем «компетентных органов, которые и так все знают».        

    Благодаря редкой возможности, предоставленной мне Натальей Седовой провести методические эксперименты в ходе социологической экспедиции (август-ноябрь 2014 г. ), удалось проверить возможности, так называемого «коуч-интервью» и сравнить с штатными глубинными интервью по теме «проблем использования «наследия мега-событий» (Олимпиада в Сочи 2014, предстоящий ЧМ по футболу 2018).

    Причиной появление замысла использовать элементы «коучинга» в социологических глубинных интервью было стойкое ощущение, что часть респондентов из   высокостатусных чиновников и бизнес-элиты «на местах», либо в данный момент пользуются услугами коучей, либо имели опыт тренингов с ними.  По крайней мере, часть интервью содержали ответы на 4 обязательных  вопроса, без которых коучинг не обходиться, но главное, я их в открытой форме не задавал. (Обычно мы просили рассказать об их восприятии ЧМ с т.з. является ли оно Мегасобытием для локального сообщества, степень готовности локации к роли хозяина ЧМ, и, главное, как планируют освоить «наследие» для развития территории и «гражданского общества»  ?)
    
    В процессе интервью сами респонденты, как в известном анекдоте,  задавали себе «коучинговые» вопросы  и сами на них отвечали. Это были: «чего мы хотим получить от ЧМ 2018» , «почему нам это необходимо для города, области, власти, бизнеса и т.п.)»; «что будет считаться результатом, что цель достигнута (критерии, артефакты и проч); «что мы будем делать и делаем сейчас (что мешает, что помогает»)

    Останавливало то, что для социологических исследований использование коуч-подхода, казался мне контрпродуктивным:
Во-первых, цель коучинга – помогать саморазвитию личности для улучшения ее качества, достижения успеха в профессиональной и личной жизни.  В цели нашего исследования не входили задачи помогать личному развитию местных чиновников и бизнесменов, а выявить объективные и субъективные барьеры и драйверы в освоении «наследия» от мегасобытия.  Связь между личным успехом чиновника и бизнесмена с  успешным освоением «наследия» для территории и населения определенно должна быть, но вряд ли линейная. В любом случае, это тема отдельного исследования.

  Во-вторых, «коуч-интервью», на первый взгляд, нарушает все каноны штатных социологических интервью. Такого исследователя по ходу интервью никак нельзя назвать беспристрастным или   безоценочным. Со стороны может показаться, что он изначально критично настроен к респонденту, задавая вопросы, что ты на самом деле хочешь и зачем тебе это надо, навязывает респонденту свою точку зрения, «учит его как жить», провоцирует на эмоциональные реакции, «подводит» к определенному выводу и т.д. и т.п., т.е. демонстрирует собой  полный набор «смертных грехов» интервьюера.  Его цель не просто выяснить мнение по данному вопросу и собрать информацию, что сделано и что планируют делать дальше, а инициировать взаимообмен информацией, знаниями и опытом о различных вариантах решения задач, стоящих перед собеседником.  Для этого он проводит различенные интервенции, начиная с вопроса: «Если вы говорите, что делаете все, что можете, а проблем меньше не стало, то может,  делаете не то, что нужно?»,   до примеров, как подобные задачи решаются в других городах и вопроса, что вам мешает, сделать так же.  Действует по схеме, где задача выяснить, что думает респондент по данному вопросу, что чувствует, и что делает, и с чем связано несоответствие между мыслями, эмоциями и действиями. В нашем случае, особенностью «коуч-интервью» была еще активная работа с ключевыми метафорами, которые применимы к описанию проблемы. (В процессе интервью выявляются метафоры   как самого респондента, так и те, которые предлагает исследователь (подробнее можно посмотреть в ж-ле Телескоп №2, 2015, С. 32-37). Респонденту предлагалось оценить, рабочие гипотезы исследования, результаты наблюдений и некоторые выводы исследователей.)

    В третьих, нас в интервью интересовало не личностное (психологическое), а социальное, которое практически ускользает от рефлексии и латентно управляет поведением и способом мышления респондентов. Оно проявляется в стереотипах поведения, неформальных нормах и правилах, в традициях, когда человек действует не размышляя, автоматом,  потому, что так привык и не знает, как по-другому.
Это наблюдается  в интервью, когда аргументы собеседника сводятся к «так у нас сложилось», «мы обязаны, должны», «это не обсуждается», « по-любому надо сделать», хочешь не хочешь, заставят, будет сделано», «нагнут и сам побежишь» ………., Вот где наше «поле», ибо здесь «торчат уши» институтов, которые диктуют «погоду в доме».

     В-четвертых, это роль респондента в интервью в качестве  эксперта. В коучинге, вроде бы нет экспертов, там равноправие партнеров, равенство в позициях. Коуч «не знает» , а только помогает узнать и понять. Здесь же эксперты по транспорту, строительству, спорту, отелям и ресторации, безопасности, волонтерству и проч.  И, именно, в этом качестве они ценны для исследования.

    Несмотря на эти сомнения, часть интервью в экспедиции включала элементы коучинга. Результаты однозначно показывают, что в экспертных интервью с качественной работой проводников по подготовке поля, такой стиль ведения интервью может быть эффективным.  Он дает больше возможностей для представлений о личной позиции эксперта по данному вопросу и степени его вовлеченности в проблему, помогает лучше прояснить смысл ответа. Но главное достоинство социологического коуч-интервью в том,  что оно дает возможность получить экспертное мнение относительно гипотез исследования и сравнительного анализа и оценки различных практик решения задач, а также выйти на те проблемы, которые обычно ускользают от опросного инструментария социолога, обретая свое значение в политическом или бизнес-консалтинге. 

    Этот эффект, на мой взгляд, достигается возможностью  создать пространство для взаимополезного обмена информацией, оценками и суждениями для решения задач, стоящих перед респондентом.  Демонстрация компетенции интервьюера не только в теме исследования, но и в подходах к решению подобных задач, способов прояснения целей и мотивов участников процесса, направленность на решение общих социальных проблем, делает респондента заинтересованным участником исследования и подтверждает неформальную заинтересованность самого исследователя.. На это указывает, сравнительно большее количество просьб респондентов коуч-интервью  познакомить с результатами исследования, чем в штатном варианте.

    Возвращаясь к вопросу об оптимальной дистанции в глубинных интервью между интервьюером и респондентом, здесь можно сказать, что с помощью «коуч-интервью»  возможен вариант дистанции, когда сохраняя отношения «Я-ВЫ» можно сравнительно легче выйти  на уровень равноправного партнерства в обсуждении темы исследования с высокостатусными респондентами, что представляется сложнейшей задачей для глубинных или свободных интервью.