Как полевые интервьюеры «спасают поле» или «коммуникационные мины» в интервью

         "Минные поля" интервью

      В методике полевых исследованиях на тему «входа в поле» есть предостережение, что согласие респондента на интервью, это только «согласие» - «поднятый шлагбаум», за которым  неизвестно, что  ждет интервьюера. Мне более близка метафора «минного поля», где лучше знать «карту минных полей» и иметь навыки «разминирования», чем быть в наивной убежденности, что если респондент пошел на контакт с интервьюером, то опыт интервьюирования, наличие  эмпатии, грамотно сформулированные вопросы и т.п., решат все проблемы. В действительности, редко когда есть полная уверенность, что интервью пройдет гладко, наоборот, обычно присутствует определенный мандраж, , что интервью может не получиться по разным причинам, как независящим от интервьюера, так и  от его собственных  «косяков». 

Какие признаки того, что возникла угроза «испортить поле» и его надо немедленно «спасать»? Здесь, как водится, признаки делятся на те, которые связаны с интуицией, чувством опасности, которые сложно рационализировать и оцифровать в известных терминах, а есть вполне понятные причины. Условно, первые буду называть «субъективные», вторые –«объективными».

Субъективными признаками того, что интервьюер  своими вопросами или поведением , образно говоря, «зашел  на минное поле», является его собственное чувство, что сделал что-то не так, что возникло напряжение, что собеседник сейчас «закроется», прервет контакт или потерял интерес к теме интервью и  проч., Однако,  с чем это связано, можно только гадать. Надо сказать, что внешние проявления такого непонятного коммуникативного «косяка» могут быть обманчивы. Например, долгое угрюмое молчание в ответ на вопрос может быть вызвано не самим вопросом и не интервьюером, а его мыслями или воспоминаниями, который  этот вопрос пробудил.  Даже «уход от ответа», тоже не всегда есть признак того, что  респондент не хочет говорить открыто, или сам вопрос неуместен. Бывает, что респондент не расслышал вопроса, спешит, плохо себя чувствует, не знает ответа, плохо понял вопрос или понял  по-своему, а может быть это  его манера общения в ситуации интервью .

"Какого я тогда родился?"

Вспомнился случай такого мнимого «ухода от ответа», вследствие неправильно понятного респондентом вопроса. Это клиническое  интервью по поводу  возникновения алкогольной зависимости  словно сошло со страниц сборника анекдотов. Для выяснения обстоятельств, которые сделали респондента  «хроническим алкоголиком» и  восприятия причин его заболевания,  мною был задан биографический вопрос из методики «Линия жизни»: «Вы, наверно, сами много думали, почему это произошло с вами, когда это началось, какие события привели к такому положению?»  Респондент, как говориться, оказался человеком «непростой судьбы» . По его словам, все началось с того, что когда он родился, спустя две недели из мест заключения вернулся сожитель его матери, который был человеком «неправильным», «сильно пьющим, буйным» и проч.  Прожил он с ними несколько лет, исчезал, появлялся, потом пропал навсегда. «Думаю, сказал он, - «что тогда все и началось, я ведь его судьбу, по сути, повторил, так же жизнь моя сложилась». Методика «линия жизни» предполагает графическое изображении «линии», на которой отмечены значимые для биографии  события.  Поэтому я уточнил:  « Значит, сожитель , так….. А какого вы родились?», - спросил я, имея в виду  дату рождения.  Последовала долгая угрюмая пауза, респондент опустил голову , почему-то глубоко задумался, потом  что-то злобно забормотал, резко распрямился и неожиданно сказал: «Какого, какого…., правильный вопрос, сам себе часто задаю, какого х… я  тогда родился, нет бы потом, и вообще, какого…»

Конечно, вопрос был задан неуклюже, но в интервью так часто бывает, что если не «читаешь по бумажке», то ненамеренно пропускаешь слова, которые  восполняются контекстом разговора.

А бывает, что предельно конкретный вопрос, вызывает неожиданную реакцию. Мне рассказывали, что респондентка,  заполняя паспортичку анкеты, вдруг надолго зависла. Интервьюер, подошел и увидел, что раздумья были сосредоточены на графе «Ваш пол». Первая мысль интервьюера –  клинический случай, т.е. это либо  «идиот», либо «трансгендер».  Но оказалось, что она просто вспомнила, что в детстве очень хотела стать мальчиком и превратилась в  «пацанку», через это много потерпела в жизни. Эти размышления и были причиной «зависания».

На практике, все же чаще встречаются  «объективные» причины угрозы «испортить поле». Мне кажется, что некий классификатор этих «коммуникативных мин» и соответствующие способы их «снимать» - важно для подготовки полевых интервьюеров и может быть отдельной темой на предстоящем Форуме. 

«Мина» 1. «Нарушение табу»

Можно «запороть поле», задев по незнанию табуированную тему. Например, в недавней экспедиции  в заполярные поселки ЯНАО, в интервью с КМНС (коренными малочисленными народами севера) табу касалось вопросов о количестве оленей в домохозяйстве, о настоящем имени, которым назвали родители, о местах захоронений родственников в тундре. 

«Мина» 2.  «Нарушение культурных кодов». 

Это мина из той же серии, что и «табу». Например, можно ненароком сеть на место хозяина дома, прийти в гости «с пустыми руками», отказаться от угощения,  показать себя «невоспитанным человеком».  Есть места, где когда предлагают не разуваться при входе в жилые комнаты и вы неосторожно  принимаете «предложение», то вы «невоспитанный человек» , т.к.  «воспитание» по местным понятиям  предписывает оставлять уличную обувь за порогом дома и проч. Чтобы не наступить на эту «мину»,  важно пообщаться  с экспертами по местным обычаям, если получиться, то с «проводником», какнепосредственно перед полем и ,что немаловажно, после первых интервью. Можно, проявлять осторожность, сказав, что я ваши обычая не знаю, как у вас принято.  Например, всегда срабатывало, когда говоришь, что в наших краях в гости с пустыми руками не ходят и предлагаешь «контактный подарок» в виде конфет, ручки, значка, пачки чая, сигарет и проч., в зависимости от контекста интервью. Важно вовремя почувствовать, что культурный код нарушен и извинится. Кстати, это способ выявить существующие нормы коммуникации в сообществе, т.к. норма, традиция более проявляется, когда ее нарушают и следуют санкции.

«Мина» 3 . «Вас там не было».

Можно сразу «загубить поле» тем, что интервьюер неправильно прояснил  свою компетенцию в предмете беседы. Нередко возникает ситуация, когда респондент считает, что , бессмысленно разговаривать с человеком, который «там не был», «не является», «не пережил» и проч. Компетенция здесь понимается, как знание, навыки и личный опыт и переживания в теме, которая интересует исследователя.  Т.е. речь идет об умении респондента в этих обстоятельствах убедить, что  он имеет право задавать эти вопросы и способен правильно понять ответы, т.е. это «в его компетенции».  Например, вам могут сказать, что «вы же не воевали», «не пережили такой утраты», «не имели своих детей», «не дожили до старости» или, наоборот, «древний мамонт», «не верующий», не алкоголик или наркоман» и, вообще, не врач, не священник, не прокурор, не специалист «в этом» и проч.  

" Закодируйте меня"

Что делать, когда респондент полагает, что отсутствие личного опыта проживания         «темы» интервью, не даст вам возможности его понять?  И так, вы слышите от респондента:  «Вам не понять, вы не любили».   Аргументы типа, что врачу не обязательно болеть всеми болезнями, которые он лечит, не убеждают. Заявить, что «вы там были», слишком рискованно, если на самом деле «вы там не были».  Здесь доказывать  свою компетенцию придется, условно говоря,   «презумпцией невиновности». Например, можно  работать «под прикрытием», если у вас имеется  известная сноровка для соответствия, выбранной по легенде роли.  В этом случае у респондента синдром «вас там не было» не возникнет, пока он сам не обнаружит несоответствие. Ну, это как пациент пришел на прием к врачу и просит его послушать («что-то в груди хрипит, трудно дышать»), а тот приветливо улыбаясь, говорит: «Я вас слушаю». Понятно, что это был не фтизиатр, а психиатр.  Это соответствие обеспечивается «профессиональными вопросами» и интерпретацией ответов, знанием терминов и сленга, даже внешними повадками представителей данной профессии, которые соответствуют представлениям респондента о ней.  В селе – это рискованное дело, т.к. вы вначале, как правило, должны объявиться главе администрации, где показать документы, сопроводительное письмо и т.п.  Это можно сделать, если вы действительно  «соответствуете». Например, в свое время мне довелось работать в наркодиспансере психологом, был координатором профилактических программ для потребителей наркотиков в организации «Врачи без границ» ( мое первое образование – психология)  Об этом опыте я сообщал местной сельской власти, как и то, что тема заболеваемости алкогольной и наркотической зависимостью населения меня интересует прежде всего, но она связана с социальными условиями (трудоустройство, качество жизни, доходы, досуг и проч.), поэтому мне надо это тоже хорошо понять.  Везде эта «легенда» находила понимание и поддержку. А поскольку в селе коммуникационные потоки не уступают интернетовским социальным сетям по скорости распространения «инфы», то проблем со «входом в поле» не возникало. Со мной достаточно открыто говорили о масштабах и причинах пьянства и неустроенности жизни вообще.    

  Правда, иногда, меня принимали за «врача», просили «закодировать» .

Отсюда следует, если в вашем «поле» есть риск столкнуться с синдромом «вас там не было, вам не понять», то без  глубокого знания темы исследования и опыта общения с ее «информантами», который проявляется в вопросах и реакции на них интервьюера, лучше не идти самому, а озаботиться поиском «специально обученного человека».  Хотя, наверно, есть другие пути.  

«Мина» 4. «Слишком много знает или ты кто, на самом деле»

   Другая «мина»  ждет интервьюера , если он вдруг проявит неожиданную   информированность в вопросах, которые могут знать только «компетентные люди». Например, об источниках и размере доходов респондента, о его связях, о специфике работы и проч. Возникает вопрос «Кто ты?», т.к. в представлении респондента социолог – это что-то среднее между журналистом и бесполезным « собирателем бабочек», которого в СОЦПОХЕ метко поименовали «Спрошай Никчемов» . Здесь способов «разминирования» довольно много. Например, вначале интервью сказать, что уже провел н-ое количество встреч со знающими людьми и сложилось такое представление …. . Можно, если уместно,  указать источник информации – «проводника», статистику, «интернет» или собственный опыт в теме. 

«Мина» 5. «Неконгруэтность».

        Здесь под этим понимается несоответствие представления  интервьюера респонденту при входе в поле и тем, как его «отрекомендовал»  «проводник» . Эта «мина» снимается просьбой «проводнику» дословно передать, что он сказал респонденту, когда объяснял, кто придет и зачем, ну и придерживаться, даже, если есть отклонения.  Мне, однажды, высокопоставленный чиновник, перебивая мое «вступление» и отложив «сопроводиловку от «заказчика», сказал»: «эти бумаги ни к чему, я знаю, кто вы на самом деле, откуда и зачем.»  Я почувствовал, что, если начну настаивать, то интервью не получиться. Проклиная себя за то, не уточнил, как меня ему представили и в отчаянии,  входя в неизвестную мне роль, ответил, ну, так мне сразу уйти или  начнем беседу. Оказалось, он принял меня за представителя организаторов крупного спортивного мероприятия в городе, который под видом социолога… и проч.

     Неконгруэтность, может проявиться уже по ходу интервью, если ваша техника беседы похожа на профессиональную деятельность респондента.   Например, беру интервью у известного московского адвоката. При моем появлении он сразу спросил: «Где ваша анкета? У меня 15 мин.»  Отвечаю, что анкеты нет, просто пришел побеседовать на «тему», т.к. вы можете нам помочь прояснить …. . Он как-то странно и  внимательно посмотрел на меня, выдержал паузу и мы начали. В финале он, что-то сказал про удовольствие от беседы и что, если будут вопросы по теме, могу обращаться, но потом вдруг добывил, что должен извиниться, так как принял меня за «социолога»:  «Какой вы социолог, вы либо опытный «следак», либо им были в прошлом, что я не знаю, сам им был. Смотрите, сначала создали благоприятную атмосферу, прямых вопросов не задавали, но внутри  структура вопросов точно была, перепроверяли один и тот же вопрос, просили привести факты, «рубили хвосты», когда я уходил в сторону и проч. Зачем меня дурили, социолог придет…., передайте, что со мной такие номера не проходят».

Хорошо, что эта «расшифровка» не помешала довести интервью до конца, а ведь могло быть по-другому.

Мина 6. «Не выполнил  обещание»

Интервью – это не односторонняя коммуникация, а взаимный обмен. Сознательно или подсознательно интервьюер дает различные обещания. Например, «довести до сведения властей», «познакомить с результатами», «поделиться важной информацией», «передать просьбу, жалобу, предложения». Понятно, что надо быть осторожным с обещаниями. Например, респондент по ходу интервью просит передать письменную  жалобу в определенную инстанцию. Интервьюер соглашается, но потом забывает спросить про это (она уже написана, как срочно, просто передать с оказией или лично убедиться, что дошла и т.д.). Респондент понял эту забывчивость как молчаливый отказ и не напомнил, что потом сказалось на «буксовании снежного кома», т.к. он отрекомендовал интервьюера в своем сообществе, как человека «неправильного». Это стало известно случайно, со слов «проводника». 

  Мина 7.  Ловушка «эмпатии» или тестирование интервьюера респондентом.

Дискуссия о том, должен ли интервьюер оставаться  нейтральным , слушая высказывания респондента, чтобы нивелировать нежелательное влияние на его   мнение или проявлять свое отношение, причем, не обязательно во всем соглашаться, напоминают мне дебаты психоаналитиков относительно необходимости придерживаться  теории Фрейда 1911-1915 гг. об обязательной нейтральности психотерапевта на сеансе с пациентом.  Поздний Фрейд, кстати, в своих работах не был так категоричен, да и практика психоанализа показала, что пациенты разные и не всегда нейтральная позиция приносит желаемый эффект. Пациент также тестирует психоаналитика на соответствие своим ожиданиям и бывает, что согласие или несогласие и  даже критическая позиция – это то, что нужно для него и его лечения.

В нашем поле, особенно, в экспертных интервью, мы часто можем слышать, что интервьюер не прошел это «тестирование». Вот маленькая подборка фрагментов из экспертных интервью:  «что вы все время киваете, то, что я говорю довольно спорно, я сам не уверен…; «а вы сами как считаете, я прав или нет?»; «вы меня слушаете или вам все равно, что я отвечу?»; « кого вы мне прислали,  я бы так же с диктофоном мог разговаривать.  Все поддакивает, говорит, что поняла, хотя ничего не поняла, судя по ее вопросам. И, вообще, я в ее глазах не отражался» .

Все это говорит, о наличии опасной «мины», которую можно назвать ошибкой транспонирования в междисциплинарном подходе.  Перенос техники психотерапевтического интервью в качественные методы социологического исследования продуктивен, если понимать базовые различия. Например, всегда помнить, что не респондент приходит  к интервьюеру  за помощью или поделиться своим мнением как больной к врачу, а интервьюер  к нему. Почему он должен хотеть «лечить» интервьюера от «дефицита знания и понимания»?  Пресловутая «эмпатия, как панацея от всех бед интервьюера,  здесь может помочь, мне кажется, если она понимается как развитая интуиция на основе опыта и знаний того, из каких соображений эксперт согласился на интервью. Соображения могут быть информационными, прагматическими, психотерапевтическими, социальными, познавательными, альтруистическими и т.д. и т.п. Догадаться о них можно по его встречным вопросам или ожиданием вашей реакции на его ответы. Если нейтральная реакция им не соответствует, то интервью рискует быть прерванным или «пустым».

В экспертных интервью, там где беседу ведет сам исследователь, эта «мина» снимается КИВом, который он лично  сгенерил , и который его самого цепляет интеллектуально и эмоционально.  Например, он искренне не понимает, почему люди все знают о вреде курения, видят тяжелые последствия, но не верят, что это касается их тоже и не бросают вредную привычку и как «институты ЗОЖ» могут укрепить эту веру.   У него есть гипотезы, своя позиция, знания по теме. Он может спорить с экспертом, приводить свои аргументы и пытается  пригласить  респондента в свою исследовательскую лабораторию, где тому также может стать профессионально интересно. Но это, если тест респондента связан с профессиональными интересами, а не прагматическими или социальными потребностями.  Пока мы не накопили достаточно примеров успешных практик того, как эта проблема «тестирования респондентом интервьюера « решается полевыми интервьюерами – не исследователями в формализованном режиме.

Другое базовое различие связано с целями и задачами социологического исследования, которое отличается от задач психотерапии, вследствие чего, внутренняя структура интервью социолога нацелена не на выявление патогенных убеждений клиента, а установление доверительных отношений  не занимает основного пространства и времени в интервью. Поэтому, мне кажется,  тезис о том, что основное качество интервьюера – способность к эмпатии, сильное преувеличение, знаю успешных интервьюеров, которые в экспертных интервью брали своим знанием темы, способностью делать неожиданные выводы из ответа эксперта и задавать «правильные» уточняющие вопросы. При этом в эмпатии замечаны не были. Один из них, как-то сказал мне, что попытки поставить себя на место другого, почувствовать, что чувствует он, всегда плохо у него заканчивались. Да и К. Роджерс, автор понятия, предостерегал от иллюзии такой перестановки и указывал, что надо понимать, что это всегда  «как бы».   

Мина 9. «Сравнение не в пользу» или опасность «взгляда со стороны»

В зависимости от того, каким статусом респондент наделяет интервьюера, он может «прибедняться», «пантоваться», «умничать», «придуриваться» и т.п.  От невольного сравнения себя и интервьюера убежать нельзя. Кто из нас не слышал реплики типа: «… да, вот такая у нас зарплата, это у вас в Москве…»; «телефончик у вас …, моя дочка о таком только мечтать может» , или «ну, кое-что имею, ну это для вас роскошь и излишества, я еще скромно живу по  сравнению с …» . Особенно это проявляется, когда интервьюер относительно длительное время общается с респондентами, между ними налаживаются не только производственные, но и человеческие отношения. Можно, даже сравнением с внешним видом интервьюера безнадежно «испортить поле».  Приведу пример, смекалки, решительности и если так можно выразиться, «женского мужества» одной моей коллеги, которые она проявила, «спасая свое поле» в экспедиции. 

"Подтяжка лица"

Итак, село в ПФО, середина 90-х, междисциплинарное исследование включает темы власти, неформальной экономики, социальной инфраструктуры и проч. Полевой этап- не менее 8 месяцев в одном селе. Наш исследователь, назовем ее ТР, сошлась с женами представителей местной элиты (владельцы производственных предприятий, глава администрации и др), т.к. бывает, что они влияют на социальные процессы не в меньшей степени, чем их мужья.  Как-то была приглашена на День рождения одной из них. По причине того, что не успела «привести волосы в порядок» сидела за праздничным столом в махеровой шапочке (была тогда в моде). Пришли «мужья», сели за стол, выпили за здоровье и счастье именинницы , потекло приятное общение, когда вдруг один из «мужей» задал ТР некорректный вопрос, о том сколько той лет. Надо сказать, что ТР отличалась невысоким ростом, субтильным телосложением и моложавым видом. Поэтому, на фоне  присутствующих женщин, большинство из которых были «королевских размеров», она выглядела цыпленком среди бойлеров и по возрасту еле дотягивала до 30 лет. Свой возраст ТБ не скрывала и когда она сообщила, что ей 43 года, повисла пауза. Изумленный «муж», который уже «принял», необдуманно уронил, что вот женщина, старше вас на 10 лет, а выглядит на 10 лет моложе и еще, что-то добавил не в пользу «жен». Пауза стала зловещей, «жены» напряглись и как-то нехорошо посмотрели на ТР.  ТР поняла, что если она промедлит, то «поле» будет безнадежно испорчено оскорбительным сравнением  «сельских с городской».  

То, что она сделала, заставляет снять перед ней шляпу.  «Вы,- сказала она, зря обижаете своих замечательных женщин. Знаете, что такое «подтяжка лица»? Я так и думала, что не знаете. Это, когда всю кожу с лица стягивают к затылку, чтобы не морщила и там узлом закрепляют. Вы думаете, чего я в шапке сижу, не зажило еще это место!  Вы, что хотите для своих женщин такую подтяжку?» Те, в ужасе затрясли головами: «Нет, не надо, вон, что в городе с собой вытворяют».  «Смотрите, какие они красивые без всяких подтяжек»,- закрепила свой дипломатический триумф ТБ .  «Жены» расслабились, был сказан тост за ценность всего натурального, «поле» было спасено. 

Представленная здесь «карта минных полей» в интервью, конечно, имеет много белых пятен, а «инструкции по разминированию» не отражают все многообразие способов, которыми владеют полевые интервьюеры, чтобы не наступать на «коммуникационные мины» или спастись, если это произошло. Например, я не стал описывать ситуацию, когда «мина» подкладывается  «кривым» или плохо адаптированным вопросником интервью или интервьюер имеет специфические речевые привычки, делает странные жесты,  которые сам интервьюер не замечает, но из-за них интервью может принять нежелательный оборот. Надеюсь, что эта «карта» будет дополнена профессиональным сообществом и кому-то из наших коллег поможет избежать или снизить риски неудач в полевой работе. 

А что у вас на «гамбургском счету»? (рефлексия полевого исследователя)

А что у вас на «гамбургском счету»?

(рефлексия полевого исследователя)

Две метафоры , применительно к положению дел в нашей научной гуманитаристике,  становятся похожими на какую-то мантру. Это «гамбургский счет» и «болото».  Причем, они теперь в такой тесной связке, что поневоле задумаешься, почему раньше я этого не замечал. Может быть, что-то необычное случилось в нашем профессиональном цеху или кризис в организации науки достиг стадии, когда профессиональное сообщество осознало, что ему навязали игру, в которой нельзя выиграть, нельзя остаться при своих, а большинству нельзя даже выйти из игры?

О чем метафора «гамбургский счет»? Она о сопротивлении полному превращению настоящей жизни и ее реальных ценностей в цирковое шоу. Насколько помню, на «гамбургском счету» всегда должна лежать чистая победа в честной борьбе. Для этого великие цирковые борцы прошлых времен  собирались раз в год в городе Гамбург, чтобы побороться без зрителей, т.е. без оглядки на гонорары от шоу, где уже расписаны роли и определено «режиссером», «кто под кого ляжет» в борцовской схватке.  Для чего это надо? А для того, чтобы  совершенствовалась и развивалась  «настоящая борьба», чтобы, в конечном счете,  зрителю было интересно смотреть «борцовские шоу», а их организаторам иметь прибыль.

Вторая метафора «болото» - это наша старая знакомая. Тут пояснять ничего не надо. Достаточно вспомнить замечание «философа пессимизма» о том, что «камень, брошенный в болото, не оставляет кругов».   Любая идея, даже самая перспективная, попав в болото, с тихим всхлипом уйдет на дно, не оставив кругов обсуждения, подхватывания и развития. Не везде наука  дело одинокое, чаще коллективное.  «Гамбургский счет» не дает «научному болоту» разрастаться, бьется насмерть за «круги на чистой воде». Судя по последним событиям, это болото из бесчисленных бумаг, квазинаучных ценностей, чиновничьей логики в критериях оценки научного продукта и умелому разведению  мостов между законом и здравым смыслом, начинает пожирать  «гамбургский счет».

В использовании метафор важно вовремя остановиться, не дать метафоре полностью овладеть  твоим восприятием реальности. Поэтому острое желание сравнивать ВАК с «цирковым шоу», где «все расписано заранее», где «город Гамбург» - это его Экспертный совет, может увести от действительно сущностного вопроса: «Почему сегодня «организаторам» не нужна прибыль от общественных наук?»  

Ведь очевидно, что «зрителю» уже не нравится «шоу». На защиты диссертаций при «советах» ходят в основном для протокола, на содержательные дискуссии там можно попасть только, когда «премьерный показ» и назревает интрига от темы или состава участников. Да и приличные люди стали демонстративно покидать «Гамбург».

Поэтому, мне кажется, что дискуссия  об отношениях между ВАКом и Министром, где метафора «гамбургский счет» употребляется через слово,  уходит в сторону от этого вопроса, принимая форму политической пародии на давнюю дискуссию в наших СМИ об   отношениях Клинтона и Моники. То же описание ситуации. Мол, ВАК со своей  низкой научной ответственностью безнравственно обслужил Министра, озабоченного комплексом академической неполноценности. Те же дебаты на тему, а вот не был бы он Министром, кому бы это было интересно? Ни ВАКу, ни публике.  Перефразируя, отсюда вытекает вопрос о том, как бы нам  сформировать у ВАКа и Министра чувство неполной безнаказанности в морально-этических вопросах, а в частности, в деле присвоения научных званий и отношения к профессиональной экспертизе?

Мне кажется, важным другое. Все ж таки, почему власти не интересна прибыль от общественных наук, если не препятствуют «обнулению гамбургского счета» в своем «шоу», который ее, в принципе, и помогает создать?

Какие гипотезы мы имеем на этот счет?

1.      1.  Первая часто проговаривается.  Она называется «Режим», которому для сохранения власти не нужны «открытые научные институты», публичные дискуссии на основе научных фактов о реальном положении дел в экономике, политике, культуре, национальным отношениям и проч. Не нужны «жалкие писаки и прочие художники», которые «смущают души граждан», этакие «гуманитарные террористы», не несущие ответственности за последствия от своих «предложений и рекомендаций» или социального  эффекта от их «произведений искусства».  Тем более опасны из них  «неуправляемые» авторитеты «по гамбургскому счету» , которым  доверяют потому, что у них самих на этом счету кое-что есть. Причем, на этом «счете» нет академических  званий, степеней, должностей. Там оригинальные идеи, новые взгляды на вещи  новые формы отражения этого мира и прочие «нетленки», а главное – репутация «чистых побед» среди коллег по цеху.  

Довольно будет «исследований для служебного пользования» и «заказных шедевров».  Для чего? «Ситуация в стране и мире напряженная», не до либерального баловства, это общий тренд во всех странах и т.п.  

2.      

  2. Вторая менее известна. Власть ведет себя как  посттравматик, переживший травму катастрофических последствий от принятия научных рекомендаций и прогнозов   от наших «прорабов перестройки» и  «не наших» советников и научных консультантов Первым лицом государства.  «Гуманитаристике» не могут простить давний просчет в прогнозе  последствий «резкого выдергивания идеологического стрежня из «социалистического общества» авторитарно-тоталитарного типа, который, якобы не допустили «китайские товарищи», судя по тому, что сегодня они стали локомотивом мировой экономики.

Это значит, что «прибыль» от современных  экономических, социологических, политологических и др. гуманитарных наук могут оценивать из этой перспективы, игнорируя произошедшие в них изменения. Либо полагая, что их уровень не выше, чем на тот  момент, хотя на середину 80-х – начало 90-х , социология и другие гуманитарные дисциплины,  только начинали выходить из рамок прежних иделогических парадигм, сами интенсивно «перестраивались» под «новое мышление», а политология делала первые шаги.  

От того какая из этих гипотез релевантна текущему положению дел в науке, зависит представление о ее будущем и длине пути к восстановления активов на «гамбургском счету». Похоже на серьезные  кредиты гуманитарные дисциплины  рассчитывать не могут.   

Но это только гипотезы, уверен, должны быть  и другие соображения и, вообще, хотелось бы ошибиться…..

Каким по времени должно быть экспертное интервью?

     Здравый смысл, вроде бы должен подсказывать, что этот вопрос беспредметен, т.е. лишен смысла без знания о целях и задачах, которые стоят перед интервьюером. Однако, различные рекомендации и инструкции настаивают, что глубинные и экспертные интервью (почему-то последние считаются только разновидностью первых) должны по времени быть не менее 40 мин до 1 часа.

    На этой основе возникают «стандарты» и  «нормативы» интервью, как будто речь идет о забеге на 100 метров или сдачи норм ГТО по подтягиванию на турнике.

    Стенания коллег о том, что интервью было «пустым», потому что длилось «всего 5 – 10 мин. , как правило, в профессиональном цехе вызывает понимание и сочувствие по поводу «невезения» с респондентом, который не захотел или не смог «раскрыться», «расслабиться» или «ему нечего было сказать».

     Бывает такое? Конечно, да. Но нельзя забывать, что в качественном исследовании само по себе время беседы не основной показатель его результативности.  Ценность информации не в ее количестве, а ее содержании в сопоставлении с задачами исследования.

  В моей практике было двухчасовое интервью, где респондент умудрился, давая обстоятельные ответы, не ответить по существу вопросов, как выяснилось потом, но уже на этапе анализа,   ни на один из них. При этом он выглядел компетентным, искренним, заинтересованным и проч. Он приводил примеры «из жизни», делал «глубокомысленные выводы», но его искусство говорить много и правильно, но непонятно о чем, было совершенно. Его примеры было невозможно проверить на достоверность, его выводы были избыточно широки, проще говоря, он два часа «дурил мне голову», пользуясь моей безграмотностью в нанотехнологиях ,  специфике организации производства и рынков сбыта продукции – темы этого исследования.

   В другом исследовании, посвященном практикам группового употребления наркотиков (героина, «ханки»), как ключевого фактора темпов роста распространения ВИЧ-инфекции среди их инъекционных потребителей, респондент за 9 мин. дал ключевую информацию на темы, почему «не закрывают барыг, хотя население регулярно сигнализирует», почему «большинство пользуется «грязными» шприцами, хотя все знают об опасности для здоровья,  шприц стоит три рубля и проблемы купить нет», кому выгодно , чтобы «вместо наркологии у нас была «похметология».

   Это было похоже на известный «закон  о 3-х мин.», его суть в том, что если ты не можешь изложить суть дела за 3 мин., то вряд ли сможешь это сделать и за час.

   Можно сказать, что здесь повезло с респондентом. Определенно, да. Но это «везение» было организовано серьезной подготовкой к полю, компетентностью интервьюера в теме, наличием «вопросов в точку», которые цепляли респондента эмоционально и интеллектуально» , давали ему возможность проявить свою экспертность, искусством собеседника «подвести к вопросу», созданием «пустого пространства» как безопасной и занимательной обстановки для беседы, адекватным «контактным подарком» (не обязывающей, но полезной вещицей) и качеством «проводника», который обеспечил «горячий контакт» с респондентом.

    Если все это было, а результата не было, ну, тогда, это да, «клинический случай», «облом» или, действительно, надо больше времени, может даже несколько встреч, бывает и такое.

Но с респондентом мы мало чего можем сделать, а собой, как полевым исследователем, кое-что можем

«Стиль Черномырдина» в неформализованных интервью

     Наверно, первая ассоциация с экс-премьером В.С. Черномырдиным – это его знаменитая фраза: «Хотелось, как лучше, а получилось, как всегда».  Сам Виктор Степанович  вполне осознавал свою  особенность  выражать мысли таким оригинальным способом и, судя по его словам, не очень переживал по этому поводу: «Ну, Черномырдин говорил не всегда так складно. Ну и что? Зато доходчиво. Сказал - и сразу все понимают. Ну, это мой, может быть, стиль. Может, я не хочу сказать, что самый правильный, но очень понятный и доходчивый».

  Разбирая расшифровки своих интервью, обратил внимание, что нередко, многие  неоднократно переформулированные «до поля» исследовательские вопросы в гайде интервью, которые исследователи считают простыми и понятными для респондента, «в поле» трансформируются в нечто нескладное, косноязычное и далекое от оригинала.

      Обычно я расстраивался по этому поводу, давал себе обещания впредь изъясняться более «правильно и грамотно», но каждый раз «срывался». Например, посмотрим на типичный вопрос гайда с целью создать выборку респондентов в поселке по теме исследования: «С кем, по вашему мнению,  мне надо встретиться, чтобы поговорить о разных сторонах жизни в поселке?» 

      В ситуации неформализованного интервью, где исследователь не зачитывает вопросы по заготовленному гайду, а «беседует на тему», следуя ее внутренней логики, стараясь только придерживаться  основных «тематических блоков», это вопрос выглядит довольно «нескладно». 

Интервьюер: Да. И вот я сейчас поэтому хочу как-то с вами сейчас план такой. Я буду здесь до вторника, во вторник бортом лететь в Т., потом Уренгой - Москва. У меня вопрос, чтобы мне успеть поговорить по главным линиям, то есть, главная линия – это работа. Работать надо ж человеку?

Респондент: Да.

Интервьюер: Зарабатывать. Потом это образование, учиться – это школа. Потом - это свободное время. Вот свободное время – это вы назвали, спорт, еще клуб есть.

Р.: Да, здесь как бы хватает, в таком русле.

Интервьюер: Потом, как, где лечатся, здравоохранение. Больничка у вас есть, наверное, туда сходить, поговорить.

Тут есть повод для печали над своим искусством интервьюера. Но давайте посмотрим повнимательнее и попытаемся объяснить эту "нескладность".  Например, с чего интервьюер взял, что «главная линия – это работа»? Потому что предыдущий контекст беседы с респондентом – это его сетования на безработицу в поселке. Почему он столь косноязычен и невнятен в формулировках вопроса?   Потому что идет неосознанная или частично осознанная подстройка к стилю речи респондента, хотя иногда речь респондента выглядит, как более грамотная. Тогда почему же это происходит с удручающем постоянством?

       Вот здесь, мне кажется, мы выходим на объяснение эффективности «стиля Черномырдина» в плане, что он «не самый правильный, но очень понятный и доходчивый».

Первое – это обращение к эмоциональному интеллекту, к эмоциональной сфере, в которой понимание обеспечивается не тем, что говорят, а как говорят, кто говорит, к чему это говорится. 

Второе – это создание «пустого пространства» (термин Питера Брука, знаменитого постановщика шекспировских пьес), где респонденту предоставляется свобода для выражения своих мыслей так, как ему удобнее, без заданных форматов. Есть только "пустое пространство", где два собеседника вместе создают свое поле смыслов и их понимание. 

Сложность этого стиля в том, что вопросы респонденту или выводы-уточнения  их ответов  должны быть переформулированы таким образом, чтобы одновременно цеплять эмоции и интеллект, т.е. исполнить такую «фигуру речи», которая вначале вызывает эмоцию (удивление, смех,) своей формой и одновременно заставляет глубоко задуматься своей парадоксальностью и точным схватыванием сути вопроса.

Тогда можно рассчитывать, на ответы, которые дают ценную информацию об интересующем явлении или факте, дают возможность для развития интервью в нетривиальном направлении. 

К примеру в недавнем исследовании соц. проблематики арктических поселков,  «программный вопрос»  о реальных доходах населения был поставлен в эмоционально-парадоксальном «стиле Черномырдина»:

Интервьюер: Это, это же… тут спрашивается продукция (имеется ввиду неучтенную продукцию животноводства. прим. авт.)  . То есть человек, который говорит, я малоимущий, и едет на этом миллионном моторе. Это все равно, как у нас, я говорит, я нищий, но на «Мерседесе» раскатываю. Как-то это все интересно получается. (из расшифровки интервью с Р. в одном из поселков ЯНАО, июнь, 2017)

     После этого вопроса респондент, перешел от общих рассуждений к экспертным оценкам, с конкретными данными по источникам формальных и неформальных доходов населения поселка, структуре и размерам различных гос.пособий и компенсаций в расчете на типичную семью. Причем, он был явно сам заинтересован в результате, который помог бы объяснить данный парадокс.

      До этого момента «штатные» вопросы о платежеспособности населения, источниках их доходов, удовлетворенности материальным положением и проч., вызывали «перевод стрелок» на специалистов, «у которых статистика» или ссылки на личностные характеристики «богатых и бедных».  («кто умеет крутиться, не лениться –тот что-то имеет», а кто шаландается без дела, пьет, тот только жаловаться умеет»). 

    Вот такие инструменты имеют место быть в полевых качественных исследованиях))))))

Одно только важное замечание. Большинство вопросов в "стиле Черномырдина" появляются , если есть возможность самостоятельно понаблюдать за объектом исследования, получить более или менее реалистичное представление по сути вопроса. 

Памяти Алексея Гражданкина: заметки из тундры

Как-то не сложилось у меня  познакомиться с Алексеем покороче. Все мое общение с ним было "по делу". Обсуждение какого-то ТЗ для исследования, какие-то мимолетные встречи в Левада-центре, на конференциях, вот пожалуй и все. 

Но странен мир идей и дух витает, где хочет. Порой бывают необъяснимые совпадения, когда из информационного пространства тебе вдруг и в нужный момент приходит поддержка твоим мыслям от коллеги по цеху, которые сам не можешь выразить, но чувствуешь, что они важны, хотя не вписываются в «тренды»,  не соответствуют принятым взглядам и "теориям". В общем, понимаешь, что будешь не понят ни "коллегами по цеху", ни "заказчиком". 

Так вот, сижу я над транскриптами интервью и своим полевым дневником после экспедиции на Ямал, силясь вникнуть в смысл того, что услышал и увидел. Чем больше вникаю, тем больше приходят мысли, которые надо гнать из головы, иначе "заказчик" отчёта в срок не увидит, потому что они уводят в "философическую заумь" - страшного врага "эффективного проектного менеджмента".

Соцсети вместе с печальной вестью об уходе Алексея Гражданкина из жизни, приносят  его поддержку мне в моих методических страданиях  в виде  давней беседы Алексея с Леонидом Блехером, размещенным Дмитрием Рогозиным в МНЕТИ, с говорящим названием:" Получается, мы их берём обманом".

Поразительно, как точно Алексей попадает в смыслы ситуации с КНС (коренными народами севера) и проблематикой тундры, хотя разговор был в 2000г. Именно, такие же  мысли о наших методических подходах и наших интерпретациях в полевом исследовании меня посещали, когда слушал поселковых и тундровых ненцев, глав администрации, врачей, учителей, выпускников школ-интернатов, бывших чум-работниц, рыбаков о волнующих их проблемах и житье-бытье в Арктике.

К примеру, то, что он называл  интеллектуальным насилием, когда  через «постановку человека в иные условия жизни, через воспитание его детей», через направление по определенному пути его ставят под флаг "блага прогресса» .

Вот у меня полевой материал, где ответы респондентов ставят вопрос о том, делает ли этот прогресс счастливее данный конкретный народ? Много фактов подтверждают его замечание, что « количество знаний и вещей не увеличивает количество счастья».

Ведь одно дело услышать известное всем, что "многие знания- это многие печали", а другое увидеть результаты всеобщего среднего образования в тундре, когда бездумно или формально программы " с земли" переносят на кочевое население. 

Ненец в переводе- это "настоящий человек". Является ли оседлый житель тундры " настоящим " с  точки зрения кочевников?  "Освоение Арктики" много важного и полезного принесло КНС - это дома с удобствами, школы, клубы, спортзалы, интернет, сотовую связь, сан.авиацию, снегоходы, овощи и фрукты ... , но что забрало, кроме отчуждённых под добычу углеводородов земель? 

Не об этом ли  их упоминания об воспитании иждивенчества, об утратах чувства меры в природопользвании и "природном компасе" - безошибочном чувстве верного направления пути? 

15 лет назад Гражданкин задавал себе  те же самые вопросы без ответа, что встают при интерпретации моей

 " первички":

·         Как выполнить завещания Вебера не загонять кейсы в собственные ценностные рамки? Как осознать свою субъективность? 

·         С чего я взял, что имею  право обозначать их уклад жизни как отсталый?

·      Как быть и как действовать в их интересах, когда у тебя нет уверенности, что ты понимаешь их интересы

Последний вопрос особенно тревожит. Потому что ты

реально сталкиваешься с другим способом мышления, а

не зная языка, поневоле  навязываешь свои понятия через

вопросы и получаешь ответы, которые могут не иметь к

их реальности отношения. Действительно, как отмечал

Алексей,  получается, что исследуешь сам себя.

Вот опять поймал сам себя, читая транскрипт интервью, что пытаешься в интервью подменить  их интересы, которые плохо понимаешь, интересами «заказчика», которые хорошо понимаешь и разделяешь по части «сохранения и развития культуры коренных народов Севера», компенсации ТЭКом ущерба экологии и проч.

Вот еще  важное, на мой взгляд, методическое замечание, что для понимания респондентов с иной картиной мира , "интеллектуальный способ"  может быть не продуктивен. От исследователя, практикующего в основном количественный подход, да еще в условиях «фабрики опросов», эта позиция для меня была неожиданной.

Для тех, кто проводит в поле длительное время, использует междисциплинарный подход, в частности этнографический, этот тезис крайне важен. Потому что эмоциональный интеллект гораздо древнее интеллектуального, более универсален в плане коммуникации с представителями иных культур. Иначе, как бы нам были близки и понятны поступки героев Шекспира или Льва Толстого.

Я уверен, что мы должны научиться работать с "эмоциональным инструментом", включая и развивая свой эмоциональный интеллект. У меня много примеров, когда спрашивая о чувствах, я точнее понимал смысл ответа, чем когда спрашивал " о вашем мнении или что вы думаете".

Например, вопрос оседлым ненцам о  том, радуются ли они бурному строительству домов и благоустройству поселка, как правило, вызывал ответы амбивалентного содержания. А на вопрос, что думаете по этому поводу, ответов негативного содержания практически не было. 

Узнав, почему часть моих респондентов не радуется получению  благоустроенного жилья по программе переселения из ветхого, я стал лучше понимать многие вопросы внутренней жизни поселка и того, что имели ввиду мои респонденты в разговоре со мной.

Спасибо Вам Алексей Гражданкин и светлая память.

Зачем практическому социологу знать истоки теории?

Кем и когда  чаще всего задается этот вопрос на наших курсах «школы-студии»?

Теми, кто называет себя «практиками» и просят  не отвлекаться на «теории, которые кроме пустого философствования, ничего не дают», а сразу переходить к техникам задавания вопросов для выявления мотивов и потребностей, способам анализа, видам выборки и прочим механикам. 

Когда нужно  объяснить этим «практикам» , почему у них не сработал «снежный ком» при отборе экспертов для глубинных интервью  или не получилось выявить потребности клиентов «чего-то там»и т.д.

Как ни странно, те специалисты, которые пришли из других дисциплин, особенно, естественных, проявляют больше интереса к истории создания метода и теоретическим концептам, на которых он опирается, чем социологи, которые получили профильное образование и прослушали курс истории социологии.

Хочу уклониться от дискуссии на тему причин «усталости от теории» у «социологов-практиков» и тяги к пониманию того, «откуда ноги растут» у «технарей», а поговорить о том, как этот интерес  к теоретическим истокам метода можно разбудить.

Метод прост – надо пробудить у таких «практиков» любопытство тенями сомнения в адекватности метода и напугать призраками их методической несостоятельности перед вызовами со стороны предмета исследования.

Например, для многих, как оказалось, явилось откровением, что метод «снежного кома» был придуман Коулманом, не для поиска респондентов для глубинных интервью и фокус-групп в опросах общественного мнения или мотивов покупок, а для исследования социального капитала и социальных сетей, где задачей  был поиск респондентов со сходными признаками .  

Если поинтересоваться его исследованиями, то проблема «ложного снежного кома», когда выборка респондентов приводят к искажениям данных из-за их избыточного сходства по ключевым признакам, становится очевидной, если метод использовать для иных целей.

Поэтому для получения достоверных данных «снежный ком»  пытаются разбавить квотной, целенаправленной выборкой или указывают, что речь идет о «критической выборке» или выборке «крайних случаев».

Другим примером можно назвать методики изучения потребностей субъекта или его мотивов  поведения. При вопросе о том, что лежит в основе этих вопросов и их интерпретаций, можно услышать, ставший в маркетинге ритуальным,  ответ: «Пирамида Маслоу» и критикой несостоятельности концепта в случае неудачного прогноза поведения объекта исследования.

Идея иерархии потребностей была первоначально предназначена для объяснений психопатологий. Например, неспособность любить во взрослом возрасте, связывалась с недополучением материнской любви в детстве. Невроз Маслоу  объяснял «реверсом» от удовлетворения высших потребностей к низшим и обратно, причем, он не исключал объяснение возможности такого перехода  влиянием внешних факторов. 

Для социолога «пирамида Маслоу» интересна, прежде всего, этими исключениями, т.е. как под воздействием социума происходит «перемешивание» ступеней этой «пирамиды потребностей».  Т.е. трактовка поведения человека, который ограничивает свои материальные потребности в еде, одежде, безопасности и любви, ради получения высшего образования для «масловца» - поведение невротика, а для социолога – влияние моды, давление родителей и проч. 

Вывод

Когда чего-то не работает, не лишне обратиться к истокам метода и узнав, «откуда растут ноги», приниматься за ремонт своего методического инструмента.

Глубинное интервью в междисциплинарном исследовании

      В социологию глубинное интервью как метод сбора первичных данных пришло из разных дисциплин. Наблюдая за коллегами, которые проводят исследовательскую процедуру, которую они сами называют глубинным интервью, можно увидеть  различные способы проведения беседы, которые характерны для клинического интервью психолога или  для  допроса свидетеля следователем, и даже,  для исповеди прихожанина священником. 

   Нередко сами респонденты указывают социологу на присвоение им чужих ролей и компетенций.  В моем архиве транскриптов интервью можно найти множество таких примеров, когда интервьюеру говорят:  «Вы не врач, чтобы такие вопросы задавать ….» ;  «Я что, на допросе у следователя или это интервью?»; «Ну, знаете, желания исповедоваться у меня нет …..».

   Эта методическая междисциплинарность в техниках социологического глубинного  интервью сама по себе не только допустима, но и необходима.  Социология – дисциплина относительно молодая, поэтому поучиться тому, как готовятся к интервью и его проводят, к примеру, журналисты, этнографы, психологи, служители культа, на мой взгляд, правильная идея.

     Продемонстрирую  продуктивность использования этнографического подхода в разработке гайда глубинного интервью и его проведения по сравнению с обычной практикой создания вопросника в качественном исследовании.  Этот пример я взял нашей давней монографии «Качественные методы в полевых социологических исследованиях» по той причине, что недавно получил вопрос от слушателя нашей  «школы-студии» о том, как было достигнуто такое понимание механизма  неэквивалентного  обмена в сетях поддержки сельских семей, которые я описал в этой книге.    

   Целью исследования было получение достоверной и надежной информации о сетях социальной поддержки домохозяйства. «Обычная» практика дизайна такого исследования исходит из некой теоретической модели функционирования социальных сетей поддержки, которой придерживается исследователь. Она возникает на базе изучения соответствующей научной литературы и своего исследовательского опыта, если таковой имеется.  На ее основе создается вопросник, которой  замеряет параметры сети – плотность и частоту межсемейных связей по факту  материальной или моральной поддержки друг друга и выявление  субъективного  смысла, которым респонденты наделяют эти взаимосвязи и отношения.  

    Вопросы выглядят, примерно, так: «Как часто Вы получаете помощь от родственников и друзей в течении месяца? Перечислите, какую помощь вам оказали на прошлой неделе? А кому вы сами помогли? Когда, чем? Назовите три главные причины, почему вы это сделали?  Могли бы вы обойтись без этой поддержки родственников?»

     Вопросник на основе этнографического подхода выглядит иначе, потому что, прежде чем задать вопрос, исследователь наблюдает за поведением респондента, вписанном в конкретный социальный контекст.  Ключевые вопросы, которые он задаст, будут отражать замеченные им противоречия между тем, что делает респондент, что он говорит и, что он чувствует:

« Вам брат в эти выходные из города привез два кило свежих огурцов, полкило конфет, а увез мешок картошки, три литра сметаны, пять литров молока, 2 кг. масла  и других овощей. Получается, привез на 300 руб., а увез на 2000 тыс. Вы считаете, что это правильно, так должно быть или это несправедливо?  Может он вам еще, чем помог?    О чем вы думаете, что чувствуете, когда он уезжает с этими припасами?»

   Такой вопросник можно создать, только применяя основные методы этнографии – «вживанием» в жизненный мир респондента, наблюдением за повседневными практиками, ведением полевых дневников или использованием иных инструментов сбора данных о различных сторонах его жизни. Например, методы изучения семейного бюджета или бюджета времени.

Приведенный вопросник для глубинного интервью был разработан на основе семейного бюджета, который исследователь еженедельно собирал в нескольких домохозяйствах этого села.   

     Сравнивая эти два подхода, очевидно, что этнографический метод позволил получить более достоверную информацию о практиках межсемейных обменов и скрытых значениях, которыми наделяют респонденты эти практики.

Методика краткосрочных прогнозов на основе экспертных интервью: «Трехфазный движок»

      На прошедшей VII Грушинской конференции, посвященной теме прогнозов на базе соц. исследований, была секция по качественным методам, где в центре дискуссии стоял вопрос о возможностях качественного подхода для задач, где необходимо дать прогноз состояния объекта исследования в ближайшей или дальней перспективе.

    Суть большинства выступлений можно свести к парадоксальному , на мой взгляд, выводу. Несмотря на убежденность большинства спикеров  в безнадежности делать  прогнозы на основе качественного подхода, все-таки надо заниматься этим «безнадежным делом», т.к. «заказчику» в первую очередь интересно, «что будет дальше».  Да и классики социологии,  определяя то, что мы считаем «пониманием», указывали, что это, как раз, и  означает знание того, «что будет дальше» (З. Бауман).

    В итоге, в очередной раз, был достигнут консенсус, что качественные методы могут быть использованы для производства прогнозов, но только в сочетании с количественными методами и другими источниками информации. Опять с триумфом победил междисциплинарный подход. Дело осталось за малым, а именно, за наивным вопросом: «А как именно, нужно  «миксовать»  результаты наблюдений, интервью, опросов, статистики и других данных , чтобы получить более или менее надежный прогноз?» 

    На этой секции мною был предложен подход, который показывает один из вариантов качественного исследования, заточенного под краткосрочные прогнозы – «Методика краткосрочных прогнозов на основе экспертных интервью: «Трехфазный движок».

Как мне показалось, он был принят присутствующими, как возможный. По крайней мере, сразу два уважаемых у нас журнала предложили сделать для них статью.

    Три обстоятельства, которые надо учитывать при использовании экспертных интервью для прогноза:

Во – первых, надо понимать, что сегодня все больше и больше ситуаций, где собрать необходимую статистику нет возможности из-за отсутствия надежных данных, либо от переизбытка разнообразной информации, как в big  data.  В этих условиях роль интуитивной экспертизы возрастает, т.к. многие социальные процессы невозможно предугадать на основе экстраполяции имеющихся трендов и теории рационального выбора.  Значит, обойтись без метода экспертных групповых или индивидуальных интервью, где есть место для иррационального предвидения на основе интуиции, опирающейся на не масштабированную и не отрефлексированную «базу данных» эксперта,  не получится.

Во-вторых, надо иметь методику выборки «правильных экспертов» по теме. Причем, часть их не обладает экспертными знаниями непосредственно по предмету исследования, но владеет знанием по факторам, влияющих на этот предмет. Это значит, что нужна  программа исследования,  заточенная изначально на прогноз развития ситуации, хотя бы в ближней перспективе, что в «качественном поле» - особый случай.

В-третьих, нужны специально подготовленные исследователи, способные находить нужных экспертов и брать у них интервью «на тонких срезах» (Gladwell Malcolm. Blink: The Power of Thinking Without Thinking. NY. Back Bay Books, 2007). Это предполагает  умение создавать и   работать с инструментами для интуитивной экспертизы.

Эти  задачи посильно решает наша « Методика краткосрочных прогнозов на основе экспертных интервью: «Трехфазный движок», которую мы уже пятый год используем в  «Школе-студии исследователя -качественника» при НОЦ ИС РАН .

Для того, чтобы настроить качественное исследование на прогноз нужны специфические методические навыки полевой работы у исследователя. Для их формирования мы используем метод «длинного стола», который представляет групповой метод "производства полевого исследователя в процессе самого исследования». Т.е. необходимый уровень развития специфических навыков достигается в процессе разработки программы исследования, нацеленной на прогноз.

      В центре этого подхода, если его описать кратко,   находиться предварительная разработка и проверка прогнозной модели феномена. Эта модель строиться на основе логической схемы, получившей название «Трехфазный движок», т.к. состоит из трех фаз исследовательской процедуры:

I фаза -  построение рабочей модели феномена по результатам экспертных интервью с респондентами, согласно созданной до поля выборке. Процедура создания этой выборки предполагает построение «дополевой» и "до экспертной" объяснительной модели изучаемого явления («теории среднего уровня») по ходу выявления ключевых исследовательских вопросов, рабочих гипотез и построение модели выборки "экспертов по теме". Это важно для ослабления «эффекта поляризации мнений» и «эффекта общего знания». Как правило, они  появляются    под влиянием авторитетной экспертизы или незнания отобранными для интервью «экспертами по теме»  о малоизвестных, но важных фактов о феномене.

Описание процедуры создание "экспертной выборки" можно посмотреть в моей статье « Логические схемы обоснования выборки для качественных интервью: «восьмиоконная» модель С. 38–71  Социология: 4М. № 38 .

II фаза - сбор и анализ первичных данных экспертных интервью с целью уточнения объяснительной модели, с выделением факторов, определяющих состояние объекта в будущем. В построении прогнозной модели особое внимание уделяется выявлению драйверов и барьеров для объяснения/понимания текущего состояния предмета исследования. Здесь, кстати, можно увидеть, как «объясняющая социология» Э. Дюркгейма   на практике      сходится   с «понимающей социологией» М. Вебера.   Модель подлежит обязательной фальсификации на объектах, где априори отсутствуют или незначительно представлены  факторы, определяющие текущее состояние предмета исследования.

III фаза -   построение инструментария для экспертных интервью «на тонких срезах» для «экспертов по факторам», которые имеют представления о трендах по каждому из перечисленных факторах в формате статистики. Как правило, эксперт, в своей узкой  отрасли редко ошибается в порядках цифр и их тренде на ближайшую перспективу. Особенно, те из них, которые участвуют в «производстве» этого фактора. Это хорошо видно, когда вероятность события оценивается ими  выше, чем у тех экспертов, которые не присутствуют «на кухне» этого события, а имеют общее представление.  

       Например, если речь идет о примерном размере бюджета, выделенным на будущий год по сравнению с текущим, о порядке сокращения или увеличения рабочих мест, закупке  лекарственных препаратов, размерах и порядку пенсионных выплат и проч.

    Эти экспертные интервью имеют целью наполнить модель количественным выражением значения факторов и другой важной вторичной информацией, которые признаются исследователями, как определяющие для объяснения/понимания феномена и для прогноза его изменения в будущем.

   Использование этой методики, дает сравнительно более точные  краткосрочные прогнозы, в ситуации, когда велики риски ошибки на основе экстраполяции существующих трендов и других традиционных методов прогноза, а так же в условиях, где собрать достоверную статистику не представляется возможным (молоизученное явление, латентные социальные группы или  скрытые неформальные  практики). 

"Объективная реальность" в качественных исследованиях и теорема Геделя

       Постоянно приходиться общаться с коллегами, которые считают, что поскольку они погружены в «жизненный мир» респондента, то они с помощью глубинных интервью и наблюдения видят «факты, как они есть».  Мне становиться грустно, когда на вопрос о том, почему ты выбираешь качественный подход  для своего исследования, слышу, что «это же не анкетки раздавать, а общаться с людьми вживую».

     Увы, то, что мы «вживую» беседуем с людьми или наблюдаем за их поведением, никак не означает, что мы «вживую» видим реальность. Даже когда у респондента нет никаких причин быть в интервью неискренним и он максимально заинтересован говорить то, что он на самом деле думает, чувствует, делает, то, что он видел  и слышал – эти «факты» могут не подтверждаться в интервью с другим «честным очевидцем» этих событий.  

     В отличии от многих моих коллег по «качественному полю», которые слышат в интервью истории «для чужих» и иногда «для своих», мне доводиться слышать истории «для себя».

Истории «для себя» мне рассказывают мои клиенты, страдающие химической, игровой или компьютерной зависимостью в клиническом интервью (мое первое образование -клиническая психология и я стараюсь сохранить практические навыки, проводя, по мере возможности, консультации в ЛПУ).

    Вот, казалось бы, эти «респонденты» пришли ко мне сами, они понимают, что чем они будут более точны и подробны в описании своей «реальности», тем я лучше смогу им помочь. Анонимность здесь гарантирована не мифическими обещаниями, что «это только « научных целях», ваш ответ будет представлен в «обобщенном виде», а конкретно законом о «врачебной тайне».

    В большинстве случаев, сравнивая результаты интервью с клиентом и беседу с его родственниками, мы видим, что имеем дело с разными «реальностями» даже в изложении фактов.  Например, клиент может что-то забыть, может для сохранения самооценки исказить факты, просто иначе их воспринимать и т.д.

    В социологическом исследовании  мы изучаем «реальность» моделями восприятия , которые разрушаются под напором новых моделей, которые построены на фактах, которые не объясняют старые. «Реальность фактов» - это тоже миф, иначе теорема Гёделя была бы давно опровергнута. Теорема математика Гёделя гласит, что любая система аксиом не полна. Суть в том, что, как бы мы не старались создать совершенную модель (в нашем случае модель социального феномена, поведения субъекта в группе и т.д.)  всегда найдется факт, который не удастся ни доказать, ни опровергнуть, находясь в рамках все той же модели.

    Мне кажется, что это важно учитывать в интерпретации «социальных фактов» собранных качественными методами. Ведь тут речь идет не только об ошибках восприятия, как в концепте когнитивного диссонанса или тотальной ошибкой восприятия, когда свое поведение трактуется из перспективы объективных причин, а чужое из свойств личности субъекта. 

Исследователь в поле находиться в рамках своей модели, респондент – своей.  Обычно, инструкция гласит, что интервьюер должен отрешиться от своей модели восприятия и попытаться понять модель "картины мира" респондента, развивая свою эмпатию и прочею проницательность. А что, если их интерпретация фактов совпадает, то значит должны совпадать модели. Эти общие модели, возможно, более интересный феномен с т.з. того, как возможно общество, чем причины, почему не совпадают. Впрочем, это зависит от целей и задач исследования.